Краткая биография

Марк Григорьевич Мазья родился 16 января 1948 года в Ленинграде. Окончил филологический факультет Ленинградского государственного университета (СПбГУ). В течение многих лет преподавал литературу в старших классах в ленинградских школах. Писал стихи, занимался наукой. Кандидат филологических наук. Автор ряда научных статей о жизни и творчестве К. Ф. Рылеева, А. С. Грибоедова, В. К. Кюхельбекера. Выступал на страницах ленинградских газет и журналов «Звезда» и «Нева» в качестве литературного критика. Член Союза писателей СПб. Скончался в Санкт-Петербурге 25 мая 1996 года.

Книга cтихов - Маятник

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ Моей Нине Редактор А.К.Магарик Художник П.М.Шапиро Тех.редактор Т.Г.Пономаренко Издательство ТЦ “Борей-Арт” 191104, Спб, Литейный 58 Тираж 1000 экз.

МАЯТНИК – ОТ СЛОВА МАЯТЬСЯ Я не жду, что эта книга произведет впечатление взрыва или восхода новой звезды на помраченных небесах поэзии. Да для хорошего поэта это и стыдновато в наше время дутых репутаций и потери всяческих критериев, когда выпуск книги за деньги уравнивает самосознание подлинного поэта и графомана. Если процитировать одну из строчек Марка Мазья, эта книга, возможно, написана “просто, чтоб что-нибудь после оставить”. Не после даже работы поэта – жизни поэта. Ибо для меня очевидно, что вся жизнь Марка – бытие именно поэта, такой уж способ и стиль самого существования. Какую бы коллизию не переживал автор – от любовной до поэтической – он всегда переполнен личной трагедией, всегда он м а е т с я. Ему постоянно неуютно – было и будет. И это почтенно. Мазья живет и пишет по лозунгу “стыдно быть несчастным”. Ему не было и не будет стыдно. Без горечи и маяты нет поэта. Марк Мазья современник и последователь ленинградской школы поэзии 60-х годов. Он ее выученник во всем – в музыкальности стиха, в зоркости, точности поэтического слова, сопротивлении окружающему, интонации. Может, это и не комплимент, но он, пожалуй, самый, задержавшийся поэт этой школы, не устроивший себе ломки в духе постмодернизма или повторения задов футуризма… Верный петербуржец, тонкий филолог, книжник, вечный изгой, вечно преодолевающий свое изгойство. Романтичный и мужественный – в стихах и в жизни. Кому дано – тот поймет и оценит его поэзию. Желаю “Маятнику” читателя-единомышленника, Желаю Марку новых книг. Нонна Слепакова

*** Что заставляет нас любить? И кто дает права Слова по буковкам лепить И складывать слова? И жить так, строчке подчиняясь И доверяя снам? Но кто обманывает нас? И в чем его обман? Чужой беды искать себе И всем дарить себя? И жить так, подчинясь судьбе… Но в чем твоя судьба? Не лучше ль бросить их совсем? Забыть? Сослать навек? И быть, как все, как твой сосед Нормальный человек? Согласный с гласным сочетать Что толку в том, скажи?... Но что лишает нас опять Согласия души? сентябрь 1971 г.

I МЕСТО ДЛЯ ДУШИ

*** Ты мой свет. А я ослеп – Палочкой стучу. Ты мой свет. А я ослеп: Видеть не хочу. - Видишь розовый рассвет? - Тьмою награди. Для чего слепому свет, Если он в груди? 1964 г.

*** Эллада. Ласточка. Звенящее стекло. Стрелой, сорвавшейся с натянутого лука, - Крит, Лесбос, Лидия – держава островов, Любое слово тронь – И паруса надуты. Эллада. Ласточка. Пустой аэродром. До горизонта голубые стены. И горький поцелуй. Затем ли, Что ты в краю другом Уже? Минута до отлета. Эллада. Ласточка. И тень от самолета. август 1970 г.

*** Аэропорт. Я на ветру продрог. Стояла чернота у турникета. Снижались самолеты – точкой света В моей руке снижался огонек. Аэропорт. Не расплескать. Не спеть. Не вымолвить… Серебряная стая. Но – ласточкой на проводе – другая В тебе душа торопится взлететь. июнь 1970 г.

*** Трубы. Река. Завод. Заводь. Канал Обводный. Словно за ворот волны Медленный дождь идет. Трубы. Река. Размах. Не оборвать движенья. Ажурные построенья Веток на листах Ватмана, снега, сна. Сугробы дождями изрыты… Лошадь опустит копыта – И наступает весна. 1971 г.

*** Куда исчезают все наши минуты? Все наши волненья, победы и смуты? Какое им всем предстоит превращенье, Чтоб к нам возвратиться насущным мгновеньем? Куда исчезают все наши таланты? Какие в оркестре сидят музыканты? Кто музыку слушать – кто музыку править, Кто просто, чтоб что-нибудь после оставить. А мы без притворства, Без лени, без лести В поре стихотворства – В единственной песне. 1974 г.

*** Но вместе с ощущеньем Круговращенья дней Приходит отчужденье Двух душ: твоей, моей. Приходит, ставит метки, Растет по мелочам – Как будто незаметно Тебе и мне и нам. А мы живем, не прячась, Мы верим в ремесло, В ошибки и в удачи Свободно и светло. А мы живем, как будто Умеем вечно жить. А нужно нам в минутку Вселенную вместить, И дом, и даль без края, И лес, и луг в дали – А мы живем, сгорая От славы и любви, От счастья и от скверны В большом по пустякам Бессмысленно и верно Со смертью пополам. июль 1976 г.

*** Я перстень тебе подарил. И с перстнем движенье руки я тебе подарил, движение ветра, ленивую рыбу в пруду и солнечный блик на стекле я с перстнем тебе подарил. Я песню тебе подарил. И с песней движение стрелок на циферблате, поворот головы, когда ты смеешься, я с песней тебе подарил. Попробуй, меня угадай! Я – прохожий. Ты – память и то, что еще совершится. Ты – ветер, что завтра мой голос упрячет в деревьях, где солнце гнездо свое вьет, точно птица. … На сером асфальте, прохожий, с птицей иду на плече. апрель 1979 г.

Из цикла “ЖИЗНЬ ПОД ДОЖДЕМ” 1 Вот и опять дождь… Куда пойдешь? Темь. Небеса пусты. Ни звезды. Можно песенки петь. Можно в окно глядеть… Огорожден дом дождем. 2 Тихо в комнате моей, только дождик у дверей, ну а мы – молчок. Точно свечки вдоль стола, тишина сгорит дотла: мы тут ни при чем! Дождь. За окнами вдали встали сосны-корабли, паруса висят: Плыть… Куда ж мы поплывем, если только дождь кругом, звезды не горят? Дождь и дождь. На много лет ни волнений, ни побед. Без всего, без всех дождь и ты, и дождь и я – эта странная семья, этот долгий век. Дождь. И сразу не поймешь, где тут правда, а где ложь, а где просто так… Невозможно жить вдвоем, окруженными дождем. А иначе как? июль – август 1980 г.

Из цикла “На даче” 1 Проза пригородных дач. Комары звенят на горке. В песнопениях дрозда Привкус счастья, привкус горький. И покажется, легко Жить и зной июльский слушать И не думать ни о ком – Просто быть и бить баклуши. 2 От озера и прямо вверх. И вниз взглянуть – тогда Как будто прячется в конверт Озерная вода. Два дерева – не одолеть Им крутизны никак – На уровне лица шуметь Оставлены в веках. Но две недели писем нет, И я живу едва. И только прячется в конверт Озерная вода. От озера и с высоты – И желтый луч в песок… И – неизбежность красоты Длиной в шестнадцать строк. . 3 Как изготовясь для прыжка Стояло дерево на куче На озером, где облака Сошлись к воде и сбились в кучу. И вздрагивала рука… Ты улыбаешься – сердце стукнет Над озером, где облака Толклись уже вторые сутки. 4 Тревога Витиеватых облаков Над озером пустая рама. Мосток. Костер сгоревший. Кол. Две лодки. Тихо. Никого. Вот вечер немая драма. И что тогда произошло На загородной прогулке? И где любимая?.. Весло. Обрывок: “…им Вас за покупки!” 5 Есть тяжесть ливня и сирени куст, растущий на пригорке, там, где ветер то спичку гасит, то срывает с уст нечаянно слово и с ним вместе в пять лепестков счастливую сирень. А ты живешь – бездумна, как дыханье у спящего. В твоих глазах июнь и проза лета. Воду из стакана пить – не питься. Ты живешь во мне то болью, то стихотвореньем, то голосом – в скопленье вещей и звуков, то кустом сирени, то ливнем, поселившимся в окне. 6 Пустая тяжесть. Стук ведра. Сырая даль на дне колодца. И полдня серая полоска Точь-в-точь такая, как вчера. Но в том особенный закон И смысл. Ворота певучесть. И – будто над черновиком Свою отгадываю участь. 7 Может, дождь заморочил глаза. Может, просто случилась беда. Собиралась над нами гроза. Да опять пролилась не туда. До щеки дотянулась рука. На глаза теплым солнцем легла… Пошумев, отступила река, Воротилась в свои берега. За рекой, за рукой, за дождем Неказистый виднеется дом – Некрутой одолеешь подъем И нашаришь ключи под крыльцом. 8 Дышит время у реки. Над рекою птицы Чертят петли и круги – Целые страницы. Будто там на берегу Фабрика какая. Будто Парки ткут судьбу Нашу, дорогая. Гром трамваев: Тишина. Медленные воды. Мост натянут, как струна, Посреди природы. 9 Велосипедист на гору едет, Желтый велосипедист, На своем велосипеде, Как кузнечик, голосист. Но бессмысленно сравненье. Труден выдох, труден вдох… Едет медленно, но верно Чуть пониже облаков. 10 Задвижка стукнет. Скрипнет дверь. Ты выйдешь в темноту. В дверном проеме яркий свет У ночи на виду. Навстречу, точно леший, куст Глядит. А ну, шалишь! Ты спичкою по коробку Негромко прошуршишь. Обступит ночь со всех сторон. Ты встанешь на крыльце, Поет и глина, явь и сон – И все в одном лице. И, Вечному принадлежа, Забьется на руке Незащищенная душа На тонком ремешке. Лето 1971 г.

*** …Жизни мышья беготня, Что ты мучаешь меня? А.С.Пушкин Одну минуточку, я в комнате забыл твой смех… Я ворочусь! Я вырвусь! Покуда не закрыл дверей еще! Голубоглазый варвар, отдай мою печаль! Она сильней твоей победы – как творчество сильнее, торжества в любви. Одну минуточку – короткое дыханье: ладони – вдох, ладони – выдох в губы. истосковавшись… Все пройдет потом, как к вам вернусь, увижу за окном бездушную улыбку манекена, одетого в одежду из чудес и достижений атомного века. Минутку только – и послушным стану, понятным, доступным, как реклама, и разложу слова по этажам. На первом спят. И спали на втором. На третьем дни считали до отбытья. Хранила ночь секреты общежитья В многоэтажном корпусе земном.

*** Этот день не обозначен в календарной череде, но, как прочие, прозрачен, чист и свеж и предназначен для хорошего, как те. Кто бежал – не задохнулся. Кто пропал – домой вернулся. Кто ушел – не навсегда. Все, что в этот день случилось, никогда не повторилось, как и в прошлый – никогда. Этот день – среда, суббота, понедельник…Вот забота имя дать! К чему? Чтоб не стал он "днем когда-то", пусть останется без даты, без названья без возврата не уйти ему. апрель 1985 г.

*** Ночь переждет дыханье травы. Ветер в земле прорастет, как зерно. Утром проснешься: на тропках кривых Свет заблудился, Сбился с ног. Это потом. Это там – за зимой. В тот понедельник наступит весна. Утром проснешься одна за одной Лужи оттаяли. До дна. С грохотом с крыши гора в водосток Разом обрушалась – март-балагур. Утром проснешься: желтый цветок, Желтый автобус на ярком снегу. Это весна наступает на нас. Это трава вырастает во мгле. Это Елену увозит Парис. На желтом автобусе-корабле. март 1985 г.

*** И не заметил, что прошла, Не обернулась даже, Что все великие дела Окончались однажды, Что город пуст. Лишь над Невой Горит – не догорает Зари фонарик горевой, А там кораблик золотой Плывет – не уплывает. И не заметил, что стихи, Мои мечты живые, Вдруг стали плотью… Посмотри: Как раны ножевые. Что так непросто стало жить Всегда с душой в согласье, Что все всерьез… И что грустить О будущем, о счастье? сентябрь 1985г.

2 ИНОВЕЛИКАЯ ДЕРЖАВА

*** По городу пустил я голос свой. Теперь он от меня отдельно – в звонках трамваев, в капле дождевой, в глазах твоих, усталых беспредельно. Не защитить, не отыскать его! … В сверканье стекол, в неба пестрой ткани, в гудках, в кричащих чайках над Невой… И страшно так! И слова нет в гортани. май 1987 г.

*** А.С. Кушнеру Прямые линии и свет Потусторонний словно. Вода. Причалы. Парапет. Гранит неровный. Вот скачет медный государь В неведомую область. И все, что можно увидать, Свой потеряло образ. И тишина. И ночь везде. Шаги. Перо. Бумага. И крепость, прямо на воде Растущая из мрака. август 1969 г.

*** Две улицы, как две руки, Сомкнутся за плечами. О, как твои глаза легки, Нечаяны печали! Две улицы – как два крыла… - Не обломи, неловкий! Взмах – и взлетели рукава, И уронила локти. Четырехкратно повторен, Потерян гулким эхом… И ночь не в ночь, и сон не в сон На перекрестке этом, Где громоздятся этажи, Где все смешалось, словно Так не бывает, чтоб души Не отыскалось кровной. март 1970 г.

*** Екатеринского сада Два расходящихся луча От памятника вдоль ограды По складкам царского плаща. Столетья преходяща слава: Потемкин, Дашкова, Бецкой – Иновеликая держава На ленинградской мостовой. А может, на чужой планете Пришельцев давних обелиск, Под вечер делаясь заметней, Когда прожекторы зажглись, Оставлена судьба такая Лицом на суетный проспект: Тяжелая округлость камня И женщина преклонных лет. декабрь 1968 г.

14 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА 14 декабря кажется мне тяжелым сном, и я вот уже восемь лет не могу проснуться. В. Кюхельбекер В звонком воздухе морозном Отзывался звук рожка, Как построился по росту шесть, четыре, два полка. Вправо, Влево всей командой… - Коронация? - Парад? На снегу стучат приклады. На снегу штыки блестят. То ль сраженье. То ль ученье. Так нелепо. Так всерьез. - В Петербурге возмущенье! - Бунт? - Восстание? - Волнение? Сухо щелкает мороз: - Удалось? - Не удалось? - Кто и как? - Зачем? - Откуда? - Может слух со стороны? Собралось простого люда от стены и до стены. Барабанят барабаны. То пороша. То шрапнель. Мужчиночка полупьяный – в ногу, в руку, в ногу ранен: - На одной скачи теперь! В звонком воздухе морозном не звонят колокола, как построились негрозных шесть, четыре, два полка. Снег скрипучий. Выстрел гулкий. Час за часом. К ряду ряд… Оловянные фигурки на столе моем стоят. От конца и до начала. От Тобола до Невы. - Сколько нам еще осталось От Парижа до Москвы? Только дни идут на убыль ни назад и ни вперед. Город – небо. Город – трубы. По реке вода плывет. - Константина! - Николая! - Что же дальше? - Что ж теперь? Только дни идут до края. А зима как сказка злая про дома и про метель. декабрь 1969г.

ДЕКАБРЬ Декабрь. Утро. Желтое пятно На занавеске. Сквозь стекло пустое Провал двора. - Не опоздай! Скорей! Чай. Бутерброд. И в спину гулким боем Гремят часы. В парадной стук дверей – Все за спиной. Декабрь. Утро. Спешить! – Зачем? Не опоздай! – Куда? Троллейбус как ковчег. Но точно, до минуты, известно плаванье… Декабрь – высота бесснежная. И не остановиться. И голуби застыли на ветру. Пролет моста – тоскующая птица. И спичка вырывается из рук. Все было так. Одолевает тяжесть. Я до весны не верю, что живу. Все было так. И не расскажешь иначе как-нибудь… В Неву Спускалось солнце, вечер, остывала тяжелая отливка из металла. Пора любить, казаться совершенней, чем есть на деле. - Погоди, дружок! Сквозь сумерки еще живет движенье ладоней, губ … прерывисто теченье реки, и кровь колотится в висок. Прервется шепот. И остался в прошлом овал лица, подчеркнутый луной. - Но погоди! Мне невозможно дольше!.. Пора любить… Чтоб ты казалась больше. чем есть на деле, - тягою земной. Сквозь полотно, как пойманная птица, Стучится тело. Слов не уберечь. Пора любить, чтоб только раз присниться сквозь сумерки волос твоих и плеч. Стоял декабрь. В тот день проснулись рано. Иные не ложились до утра. Короткий луч, от краешка дивана Шагнув на стол, листы перебирал. Но выбран путь. Декабрь беспощадный! На площади к подножию царя сошлись полки мятежные. Трещали, как выстрелы, слова. От декабря Того короткая минута ко мне протянется, к тебе… - Постой! Ведь ты… Декабрь беспощадный! Круто мороз принялся. Резкие черты деревьев. Против университета, Где Всадника безвременный галоп через Неву, стоим у парапета, молчим. Докуренная сигарета короткой вспышкой падает на лед. Стоит зима в молчанье безразличном, И редкий снег над городом царит, И тень коня, распластанная хищно, над площадью молчащею летит. Декабрь! Шрапнель! Через Неву! Едва ли! Не вырваться! Россия велика! Лед тонок!.. Другого государя над головами тянется рука. Все было так. Как жить мне с этих пор? Декабрь. Вечер. Переулки теснят на снегу. Окно в упор. И холодно. В подъезде гулком Я целовал тебя… - Уж поздно. - Все равно: метро до часу, я успею. Стоит декабрь. Сугробы голубеют. На мостовой квадратиком окно желтеет тускло. На плечах колючий не стаял снег, на воротнике… - Замерзла, милая? Как гром гремит из тучи, Гремели двери. Лица на замке. Как жить теперь? Но обещает чудо день солнечный. Весь Невский поделен на свет и тень. Прохожие кочуют по магазинам, по проспекту. Звон часов на башне Думы. Воздух звонок. И голос чист. И бьет лопатой дворник. Так я живу. Но, словно свет и тень, в моей душе прочерчена граница меж тем, что существует, и меж тем, что есть на деле иль должно случиться. Так я живу. Но, словно свет и тень, на тротуаре солнечном дробится еще один обыкновенный день, как прочие. И те же встречи, лица. Еще один обыкновенный шаг. Еще одна разбившаяся птица… Декабрь. Вечер. Тень от палаша за всадником по площади струится. Так я живу. Бессмысленно число Четырнадцать – как обещанье счастливым быть. Декабрь беспощадный! В ствол снег набился, Снегом занесло полки, на площади застывшие. Стена солдат редеет. Солнце – вправо… Но время жить еще. Чужие имена давать любимым, как названья травам, и праздновать слова. И быть таким, как есть на деле. Возвращаться И уходить опять. На лестничной площадке под гром дверей стоять с тобой. Декабрь беспощадный! От площади коротенькая нить. март – апрель 1971 г.

МАЯКОВСКИЙ По традиции – эстрада, Громкий голос, мощный рост, Пароходова громада, Дыбом трубы папирос. А потом припомнят, верно, Эти губы, эти нервы, Но понять никто не смог, (Судя по воспоминаньям) Это страстное страданье – Девять грамм свинца в висок. День встает над "райской кущей", От залива ветер злющий, Ранит лица снег колючий, Кроет вдоль и поперек. - Так же ль держите вы слово? Так же ль за него готовы Девять грамм свинца в висок? Так же ль голос ваш высок? По традиции – эстрада. В строчки строятся слова. Отрываюсь от стола: Что ж поделать, если надо В пароходы и дела! март 1972 г.

*** Но прочь от Везувья бегущий народ Покоя душе моей не дает В тот день, когда гибла Помпея. Художник Брюллов его изобразил, Насколько хватило таланта и сил. А в центре картины себя поместил В тот день, когда гибла Помпея… Такая, дружок, эпопея! О как мое сердце болит по ночам, Как будто с Помпеей сгораю я сам, Как тот, на картине в музее! Подошвы скользят на декабрьском снегу, Я прочь от Везувья бегу и бегу. Но я убежать никуда не могу, Как тот, на картине в музее… Такая, дружок, эпопея! Бежать. Но куда же? В какой стороне Свободно так, весело дышится мне? Ах, разве что за Пиринеи! Горячею лавою хлынет беда, И город исчезнет под ней без следа, И с ним ты погибнешь… Беги же! Куда? Ах, разве что за Пиринеи! Такая, дружок, эпопея! январь – февраль 1972 г.

Радищев И ежели ты увидишь, что добродетели твоей на земле не осталось места и ты не можешь дольше жить вкупе с нею, вспомни, что ты человек и умри. - Возвратил чины, награды, Так чему же ты не рад? Средь ликующих сограждан Молча свой приемлешь яд. Голос чист, и взор твой светел… - Так ведется исстари: Правит миром Добродетель, Можешь – за нее умри. Разве может сердце биться, Коль в душе моей разлад? Не казни самоубийцу, Боже! Я не виноват! Но виновен я от века Неискупною виной В злых деяньях человека, Сотворенного Тобой!... - Ты свое окончил дело. Отдохни. Черед другим. Быть когда-нибудь пределу Силе и словам твоим! - Знай: тиран на трон вступает Предыдущему взамен! Знай: иначе наступает Время славных перемен! Средь надежд и упований, Сам обманутый на миг, Что могу теперь словами? Здесь бессилен мой язык! Перестанет сердце биться, Тело обратится в пыль… Словом стань, самоубийство, Средь ликующей толпы! февраль 1972 г.

Кюхельбекер в крепости Во двор отворено окно. Решетка – не преграда. Еще до утра далеко, И кончилась бумага. Еще перо спешит лететь, И вдруг – стоит в полете. Лишь только сердце в тесноте Без устали колотит. И умирать готов злодей Вот он стоит, постылый… Еще чернила на столе От рифмы не остыли. Еще не кажется легка Поэзии услада. И так победа далека, И кончилась бумага. февраль 1967 г.

*** Уменье жертвовать собой Во имя будущего блага, Ведь не всегда же под рукой Перо, чернильница, бумага, Ведь так бывает не всегда, Чтоб в рифме отзывалось время, Но для чего тебе тогда Твое высокое горенье? Уменье быть на высоте Всегда во всем, Без размышленья Всем жертвовать одной мечте Несправедливое уменье! … Живи как хочешь. Только мне Оставь таким, несправедливым, Тот мир, в котором быть счастливым Несправедливее вдвойне. январь 1972 г.

3 КОЛЫБЕЛЬНАЯ АФРОДИТЕ

*** Понимаешь, ничего не получается: Невозможно так – когда любя. Невозможно на тебе земля кончается… Если б только не было тебя! Просто все: мосты стоят, сутулятся. Этот город – напрямик, насквозь… Потеряй в толпе! Дома по улице. Брось! Ничего не будет. Только крошево. Только снег на Марсовом плацу. И, молчаньем улиц огорошенный, Встану – только ветер по лицу, Только в фонарях луна качается, Словно маятник, в глазах рябя… Понимаешь, ничего не получается, Невозможно на тебе земля кончается… Если б только не было тебя! январь 1965 г.

*** Послушай, значит, так тому и быть: Неделею разлука станет старше, Но виновато ль невезенье наше, Что не умели весело любить? Так и живем теперь – два деревца По обе стороны калитки. Но ветка, как рука к руке, приникла, И невозможно отвернуть лица. ноябрь 1970 г.

ЗАБЫТАЯ ЛЮБОВЬ Век шествует путем своим железным Е.А. Баратынский И то, что ты уже не ждешь меня, И то, что мне все это безразлично, Наверно, год назад звучало б странно, Но оказалось так на самом деле. По городу брожу. Брожу весь день. Шатаюсь по его проспектам. Ищу без цели. Новостей? Друзей? Событий? Сигареты? Замерзший, согреваюсь у огня чужих ладоней. И курю без счета. Здороваюсь с одним. Не узнаю кого-то. И кто-то тот теперь в обиде на меня. - О, хоть бы что-нибудь произойди! Не дай молчать, солги хотя бы! – шепчу весь день. Над городом октябрь. Над городом январь, апрель…дожди. А люди в клеточках домов своих, как буковки в кроссворде. Смотрят в окна. И солнце расплывается на мокрых от тающего снега мостовых. И то, что ты забыла те слова, которые дарил тебе когда-то, и то, что мне на это наплевать наверное, дружок, симтоматично. О, как легка забытая любовь! Вам шестьдесят, и вы давно профессор, а сын ваш – аспирант, хотя повеса изрядный; а жена – Любовь Аркадьевна (быть может, Николавна) Не грациозна, хоть и своенравна.

ДВА ПИСЬМА К ЛЮБИМОЙ 1 А ты была похожа на весну: Подобная богине, с первым солнцем ты заходила в комнату мою, и на столе горела горка яблок. В коротком платье дождь. Под фонарем заплаканный и сумрачный прохожий глаза и руки прячет под зонтом. А ты – в коротком платье босиком по лужам пляшешь. Он уже простужен! Тебе все нипочем. Прижать ладони. Высветить до дна. И задохнуться… Что мое искусство, когда, опережая мысль и чувство, в коротком платье в комнате весна? 2 Без московского времени – грусть, Гостиничная дремота. Разделят нас стрелки путь В полтора часовых оборота. Я живу впереди от тебя, От дождя твоего, от света. От всего, что случится, я Нахожусь впереди этим летом.

ПОСВЯЩЕНИЕ 1 Болеющий душою, Не нужно бы! Зачем? Становится чужою Ушедшая совсем. А ты живешь, наружно Спокоен. Перемог. Лишь в памяти ненужной Среди других тревог Одно окошко светит, Печаль и божество – Та женщина. И с этим Не сделать ничего. 2 Я отвык от темных лестниц, Поцелуев второпях, На запястьях пальцев тесных, Полувздохов на плечах. Мне уже неинтересны Эти шорохи, шаги, Встреч коротких запах пресный С легким привкусом тоски. Лишь ночные пароходы Возвращаются ко мне. Там стихи и непогоды Бушевали на корме. Я отрывок от горожанок, От фигурок расписных Длинноногих парижанок Ленинградских мостовых. Но порой тоскою прежней Отзываются во мне Невских набережных свежесть, Крики чаек на волне. Так любви прошедшей проседь Промелькнет при входе в сад И воротится что бросил Много лет тому назад. 3 Было всяко. Было много. Непонятно, почему За рукав меня тревога Тянет к дому твоему. Нет тебя. И след потерян. Не отыщешь той беды. Только тенью на портьере Все мне кажется – что ты. Листьев летняя дремота. Желтый сумрак фонарей. Город спит у поворота К прошлой улочке твоей июнь – июль 1979г.

*** Единственная, ты и я. Единственная моя! А время уходит прочь – Бумажный кораблик. И лужица – море точь-в-точь, - а в ней только небо и ночь, троллейбусы, дирижабли. Единственная! Вдвоем учились ходить, смеяться. Над городом-кораблем Мы жили в своем пространстве, где ни звезд, ни планет, а только лишь – “да” и “нет”, а только лишь Ты и Я, Единственная моя! апрель 1979 г.

БЕЛАЯ НОЧЬ 1 Надвигаются белые ночи, Пароходы плывут от пол ночи До полудня. И в том ли беда, Что с тобою не ведаем сами, Что творится, что делают с нами Эти ночи и эта вода. Поднимаются синие дымы Над каналами голубыми… Но об этом молчим мы с тобой, Потому что конец и начало Возле мостика у канала Вот и все пространство, пожалуй, Нам отпущенное судьбой. июнь 1975 г. 2 Разве я виноват, Что не вышло у нас ничего? Разве я виноват Я то, в чем оба не видели смысла? Только белая ночь совершает свое волшебство, И печальный корабль разрывает моста коромысло. Это все ни к чему: От беды не укроют слова. Если только пришла – Открывай ей пошире ворота. Только белая ночь прячет звезды свои рукава, И печальный корабль выплывает из-за поворота. Все забудь! Все сожги! Не оставь ничего от меня! Ты ведь раньше могла… Не сгибаясь… Улыбки не пряча… Только белая ночь – Ни звезды, ни тропы, ни огня, И печальный корабль – в никуда навсегда на удачу. июнь 1975 г. 3 Город. Приступ снегопада На стремительной волне. Что его придумать надо, Я уверен не вполне. Снег, На Невском сумрак зыбкий. Незнакомое лицо. Я придумал по ошибке И глаза, и рот в улыбке, И на пальчике кольцо. Как же так? Придуман город, И печаль, и снегопад, И прохожая, и взгляд из-под шапочки… июнь 1983 г.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ АФРОДИТЕ Голос музыке вослед вырастает постепенно. За окошком силуэт. Это – музыке вослед ты рождаешься из пены. Это снег во всех углах, опрокинутое небо, это музыка впотьмах, это (снег во всех углах) Ты рождаешься из снега. Спи-усни! Я допою. Это сладкая дремота. Невозможно как люблю! Спи-усни, я допою! Перепутаю все ноты. феваль 1979 г.

ОТРЫВОК Освещена улыбкой, из окна глядит она… Подобно ливню, ночь обрушилась на плечи, на город, на дома… Ты знаешь, на свете есть только две печали – Ты и Я, - две корабли, заблудшие в тумане, и ливень тишины над головой. Но это все придумано до нас. А мы с тобой – в начале мирозданья, в конце его веков… Как странно Звучит переплетенье ливня и стихов! июль 1980 г.

*** Мы дорогу провожали. От квартала до квартала впереди она бежала, а за нею мы шагали. Мы дорогу провожали. И твоя рука дрожала. И тихонько ты сказала: - Остановимся в начале этой улицы у будки телефона на минутку я устала. Мы дорогу провожали, словно с нею расставались и сказать ей не решались … Всю дорогу мы молчали. январь 1980 г.

ЗЕРКАЛО 1 Утром в светлой раме Зеркала, вот тут, Губы, руки сами По себе живут, Поправляют косы, Платье теребят. В вышине белесой Пропадает взгляд. Все в двойном объеме. Даже облака В зазеркальном доме Трогает рука, Будто бы на краткий Миг пересеклись Стул, рука, кроватка, Отраженье – жизнь. декабрь 1985 г. 2 Любить в одинаковой мере легко и тревожно, как будто жить на границе меж светом и тенью, как будто идти по канату под куполом цирка… Любить в одинаковой мере Никак невозможно. Пытаюсь поймать равновесье под куполом цирка. Включаю настольную лампу меж светом и тенью. Люблю – в одинаковой мере легко и тревожно. ноябрь 1981 г. 3 В колодце темная вода. Быть может, в нем живет беда. Твое лицо, мое лицо – Лишь загляну туда. Как смотрим мы из темноты со дна души, со дна беды! Я зачерпну воды ведром и все сотру черты. И вот, сверкая и дробясь, вода в ладони пролилась, и к ней приникла ты лицом и тотчас обожглась. Любимая, какой простор! Под солнцем в зеркале озер твое лицо, мое лицо – и мы глядим в упор. ноябрь 1986 г. 4 По обе стороны гляжу – одно и то ж: То кажется похож, то – не похож. Тут выглядит печальней и бледней, А там глаза как будто холодней. По обе стороны гляжу я в зеркала, По обе стороны живу добра и зла. Но в бесконечных зеркалах земных Все та же ты, и так же ясен стих. ноябрь 1986 г.

*** Давай молчком С тобой вдвоем Останемся, посидим Нам так нужна Теперь тишина, Всего одна, Но двоим. Чтоб все - не врозь, Чтоб в ней сошлось, Как сходятся жизнь и смерть, И рай и ад, И слово и взгляд, И то, что нам дальше суметь. Май 1986г.

*** Ночь стала огоньком. Вот и он потух. Свернулся зверьком Настольной лампы круг. А ты уже во сне – Со мной и не со мной, Прижившись к тишине Беспомощной щекой. В окно плывет звезда Стол, стул, стакан воды Все тянутся туда К окрестностям звезды, Врастают в полумрак… Уже не различишь! Невыносимо так Глядеть, когда ты спишь! Невыносимо мы Теперь с тобою врозь. Ты спишь средь тишины, Средь снов своих и звезд. Ты – радость, ты – беда, Печаль моя и свет… В окно плывет звезда Уже мильоны лет. И невозможно так От той звезды светло. И так неслышим страх Дыханья твоего. июль 1987 г.

*** Ты навстречу вошла в темноте в наготе, И как птица взлетела рука в высоте, И пространство свободы раздвинулось вдруг До простора судьбы в тесноте твоих губ, Опрокинулся мир. Но у края стола Даже чашка не вздрогнула, как ты вошла, Не споткнулись часы. И звездой в темноте Ты жила в бесконечной своей наготе. август 1990 г.

4 ТЕАТР

*** Я возьму луну на ситце, напишу «Любовь до гроба» и на поле темно-синем леса зубчатый кораблик. Я приду к тебе под вечер, Поцелую в губы робко, и игрушечные ветры запоют и заиграют. В кухне закипает чайник, и оканчивается утро, разрывается на части телефона голос резкий. Подгоревшие котлеты, яйца, сваренные вкруто… И колеблется от света Ситцевая занавеска. февраль 1970

*** Дождь лежит на парапете, на асфальте, тенях длинных… В третьем действия по пьесе умирает героиня. Но, чтоб зритель не заметил трудной автора работы, дождь лежит на парапете паутиной, позолотой. март 1971 г.

*** Только маятника стук Экая досада! По минуточке пастух Собирает стадо. Свистом, песенкой, дождем, Шепотком страницы… Еле слышно над столом Цокают копытца И спешат на водопой По тропинке топкой Свистом, песенкой судьбой… Только маятник… Постой! Тишина – и только. Будешь слушать до утра Тишину по свету, Бой часов да скрип пера, Электричку где-то. В тихой комнате пастух Свой напев выводит. Только маятника стук – Точно кто-то ходит. июль 1977г.

В. С. Высоцкому 1 МОЛЧАНИЕ МЕНЕСТРЕЛЯ Певчий дрозд присел на ветку – пересмешник, перевертыш, перепевщик горевой – вертит черной головой. Солнце рыжее в зените, Пересвистываются птицы. Певчий дрозд один молчит, среди леса не кричит. Было так на самом деле: остановленное время в самой точке болевой меж Парижем и Москвой. Было так на самом деле: было небо, стало небыль, и заря пошла на убыль, будто черный дрозд крылом – перевертыш, пересмешник – заслонил весь город здешний за гостиничным окном, Где остались мы вдвоем. Было так на самом деле: Певчий дрозд молчит на ветке, В черных перьях, точно Гамлет, Обезумевший от смерти.

2 ПЕНИЕ МЕНЕСТРЕЛЯ (альба) Вставайте, рыцарь! Рассвело. Пора! Пора! Скорей в седло.. Опущен мост подъмный. Уж просыпается река. Пора в дорогу нам, пока все в доме спят, и псы молчат, и черен свод бездонный. - Эй, кто кричит там? Перестань! Чтоб рыцарь твой в такую рань меня покинул? Эй, не болтай-ка чепухи: рассвет остался у реки! И полно врать! Ты, видно, враг и мне и господину! - Вставайте, рыцарь! Пробил час. Уже костер ночной погас, уж зорю бьют на башне. Быстрей спускайтесь вниз, синьор! Помчимся мы во весь опор. Оправя пух, кричит петух, волы бредут на пашню. - Эй, кто кричит там во весь дух? Смотри: дождешься оплеух, соратник петушиный! Скачи, коли боишься, сам! На башне зорю бьют? – Не нам: мое окно еще темно, все в доме спят мужчины. - Вставайте, рыцарь! Часовой грозит нам медною трубой, заря стучит в ворота. - Прощай, любимая! Сюда мы не вернемся никогда. Вперед, мой друг! Светло вокруг! Навстречу скачет кто-то.

3 Я склонился над задачей Из двенадцатого века: На ветру ребенок плачет Чей-то предок-неумека, По дороге рыцарь едет, В плащ укутавшись зеленый, А навстречу на телеге С молоком везут бидоны. Рыцарь девушке пугливой Молвит ласковое слово... Это все когда-то было, Да судьбой перемололо. Эти войны, эти весны, Как в задачке неизвестный, Затерялись в дали пестрой Этой жизни интересы, Стали ветром, стали птицей, Отголоском, болью, веком… Я склонился над страницей Чей-то предок-неумека. март – апрель 1981 г.

ПЕСНИ ДЛЯ СПЕКТАКЛЯ ПО ПЬЕСЕ Е.ШВАРЦА “ДРАКОН” 1 Песня Ланцелота Приник к оконному стеклу И замер свет в окне. И не во сне, а наяву Явилась ты ко мне: - Мой рыцарь! Ланцелот! Скорей! Спасай! Вот я пришла… И опустилась у дверей И плакать не могла. Я только – только отстегнул С бедра широкий меч, Копье в газету завернул До следующих сеч, Повесил в шкаф тяжелый плащ, Сдал шлем и щит, собрался спать, А тут она… И хоть ты плачь! Не слышит ничего: - Оборони от губ, от лап, От сватовства его! И не по-зимнему закат Жег город за окном, Как будто снова шел спектакль И грохотал дракон. - Послушай, это все вранье, Искусства торжество! Но тело легкое твое Звенело и звало. И обжигало тишину Бедою глаз твоих И мы уже беду одну Делили на двоих. - Послушай, это все вранье, Я только лицедей! … Но потянуло вдруг огнем И дымом от дверей. 2 Городская песенка Горожане Познакомьтесь, это город: Площадь, улица, тюрьма. Он из нас любому дорог, В нем живет счастливых тьма. Каждый вечер у окошка Пьют чаи и хлеб жуют. Есть у всех всего немножко. Ну а большего не ждут. И кому какое дело – Мы с драконом или без? Что ему дракон наш сделал? Что он в драку-то полез? - Это просто неприлично! - Это просто нетактично! - Невозможно! - Непрактично! - Брось дразнить его мечом! - Нетипично! - Незаконно головы рубить дракону лишь за то, что он дракон! Бургомистр и Генрих Знают взрослые и дети, Что с драконом жить на свете Можно, если не зевать. Под его отцовским оком Я, быть может, ненароком Сам смогу драконом стать! Голоса Ткач Эй, послушай, Ланцелот! Не оставь ты нас в покое, Вот уже который год Мы живем в одном драконе (Я хотел сказать “законе”), А дракон у нас живет. 1-й Бюргер Эй, послушай, Ланцелот, Сделай милость, сделай чудо Убирайся прочь отсюда! Пусть дракон меня сожрет! Все как следует идет! 2-й Бюргер Эй, послушай, Ланцелот, Ты – герой, но каждодневный подвиг жить с драконом древним для тебя не подойдет. Вниз спустись с своих высот! Ткач Что поделать, Ланцелот? Видишь, дело-то какое: Каждый шкуру бережет, И плевать на все другое. Не хватает нам героя, Чтобы не было покоя Этим, в ком дракон живет… Не оставь нас, Ланцелот! Горожане Познакомьтесь, это – город. Он из нас любому дорог. В нем живет счастливых тьма. Площадь. Улица. Тюрьма. 3 Песенка Эльзы А в комнате чуть теплится огонь, Горит свеча, и копошатся тени, Как будто бы свивает хвост дракон, Играет языками на полене. Трещит мороз. Пригревшись у огня, Уснула ночь. На свете все спокойно. Весь город спит. Он позабыл меня И пляшущего в пламени дракона. Час тишины – и возвратится вновь Вчерашний день: заботы, пересуды, Волненья, свадьбы... может быть, любовь, Мытье полов, на кухне стук посуды. Неужто беззащитна красота? Кричи! Бунтуй! Иль даже будь послушна!.. Весь город спит. На окна темнота Навалится драконьей тушей. 4 ИНТЕРМЕДИЯ (барабан и флейта) 1-ая голова Дракона За годом год, за веком век Я знаю один закон: Счастлив только тот человек, В котором сидит дракон. Правитель, плут и дипломат – А правда для всех одна: Каждый мужчина – это солдат А каждый солдат добыче рад Иначе зачем война! Горожане Рожайте, женщины, героев! А мы их к подвигам пристроим, Чтоб каждый мог Под грохот сапог Счастье свое устроить! Ланцелот Я всю жизнь воевал, Я покоя не знал, По земле носило меня. Много раз убит, Проклят, распят, забыт, Никогда не слезал с коня. Я не славы искал, А, когда побеждал, Не добыча ждала меня. Всем обиженным брат, На земле солдат, Никогда не слезал с коня. 2-ая голова Дракона Кровь холодна. И точен удар. Я – воин. Я- дождь. Я бог! Я каждый день зажигаю пожар Под грохот солдатских сапог. Старик, ребенок и поэт… Но затрубит труба – И город проснется, огнем одет, И некому слать проклятья мне вслед. Я – царь! Я – Бог! Я – судьба! Припев (горожане) Рожайте, женщины, героев… (и т.д) Ланцелот Мое сердце в огне. Я всю жизнь на коне, Каждый миг к сраженью готов. И рука тверда, И совсем не беда, Что у зла так много голов. Сквозь его огонь! Уж такая судьба у нас. Всем обиженным брат, На земле солдат, Пока пламень в крови не погас! 3-ья голова Дракона За годом год, за веком век Вы мне кричите: “Долой!” Но счастлив только тот человек, Который поставлен в строй. Поэты пишут о любви, Что правит миром она… Но город проснется в своей крови, И улицы вытопчет черный вихрь. Я – царь! Я – бог! Я – война! Припев (горожане) Рожайте, женщины, героев … (и т.д) Ланцелот Я всегда воевал. Я покоя не знал. Я шагал сквозь дым и огонь. Мне бы только успеть! Мне бы только суметь! Не споткнулся бы верный конь! Пусть солдатским сукном Все оделось кругом И у зла так много голов – Всем обиженным брат, На земле солдат, Я дракона убить готов! март – апрель 1985, март 1986 гг.

ПЕСЕНКА О ЗАКАТЕ Из печи огонь шагнул на ладонь, не упал – в рост встал, крыла распластал, дышит, пышет, дрожит. ворожит. - Огонь! Огонь! Потерялся мой конь. Узду оборвал, гриву рыжую разметал, заржал, за море убежал и там пропал. - Огонь-пострел! Мой сокол улетел: слетел с рукавицы ловить рыжую лисицу, взвился, крылом махнул, за облаком утонул. - Огонь-удалец! Ворохнулся в гнезде птенец, Распушился, полез взглянуть на лес; а тот красный стоит, точно осень, горит из конца в конец. Красногрудый птенец с высоты упал и в траве запропал, крылышком прошуршал… Вот и вечер настал. ноябрь 1991 г.

5 ЧЕРНАЯ РАДУГА

ГОЛГОФА Тяжек и долог мой путь. Ослабели поводья в руках. Мало осталось в глазах доброты. Ветер камнем на грудь лег. Оскудели колодцы глаз любимой. Взобралось солнце на гору из темноты. апрель 1976 г.

ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ 1 Я пишу вам счастливые письма без адреса, потому что мы живем на вулкане, сгораем каждую минуту – медленная Помпея! Я пишу вам счастливые письма. Без преувеличений, как в лупу рассматривать травинку, а по травинке ползет смешная букаха. - Здравствуйте, милая! (Тревога) Как поживаете? (Тревога все громче) - Нормально. - Несколько лет назад землетрясенье в Ташкенте. - Я читала. - Война повсеместно. - Я слышала. - Я люблю вас! - Ты это уже говорил. Все сплелось: птицелов расставляет тенета, а, чтобы метафора громче, повесили клетку повыше, и в дни землетрясений пляшет птица на бешенных этих качелях... 2 Трагедия в природе. На горе. С горы спускаясь. В электричке по возвращенье. Сигарет нехватка – вредная привычка. Трагедия в природе. Грибники вставали засветло и пропадали в чаще. Аукали, но возвращались – чаще не налегке, но прячась от других. Кругом стоит такая благодать! Сквозь паутину солнечного света просвечивают листья. И куда ни поглядишь, везде картина эта. Кругом стоит такая благодать, что места нет ни горечи, ни вздоху. По осени окрашенные охрой, деревья ждут, когда наступят холода. Трагедия. В травинке. В муравье, ползущем по травинке – выше! Трагедия внутри нее. Извне. В тени прямоугольной крыши. Дом выстроен. И в этом доме мы свое переживаем совершенство, свою трагедию и райское блаженство на все четыре голубых стены. 3 Уйду. Замкнусь. И напишу о том, Что серый дождь темнеет за окном, Что женщина ушла, и так темно Глядеть из комнаты в дождливое окно. Уйду, замкнусь, забуду всех и вся, Что можно делать, А чего нельзя, Забуду голоса и адреса. И – пусть не обижаются друзья – Их тоже позабуду для того, Чтоб написать, как дождь стучит в окно И женщина уходит в темноту, Грохочет каблучками на мосту. Уйду, замкнусь... Но мне дана душа Для боли, для любви и мятежа, Тревоги – так чтоб холодно дышать... И буквы разноцветные дрожат, И заново слагаются слова, И комната становится мала – Бьют барабаны и колокола На плоскости... на площади стола. сентябрь – октябрь 1971 г.

*** ... И счастие куда б ни повело. А.С.Пушкин Как повыбило. А было, что деревьев в лесу, Друзей не избыть. Душу выдрало, вытянуло. Осталось в настоящем тело – пустой ящик: можно рядом поставить в трамвае и – забыть. Ночь звериная – хоть на луну вой! После ливня радуга перепуталась, заболела: черной, красной, лиловой протянулась дугой. Жили-были. А ныне как в степи – с любого видать угла. Или это в пустыне, издали виден, бредет друзей моих мираж-караван в поисках доли, в поисках воли… Куда занесло! В сорок лет у судьбы в середине судьбу начинать пришлось… Отечество нам Царское Село! август 1989 г.

ТЕРЦИНЫ Олегу Осипову Ветер подобрал на дороге обрывок бумаги и птицу с дерева. Крутолобый японец нарисовал иероглиф, похожий на лицо его возлюбленной. Одинокое дерево у дороги в темноту опускает ветки, точно кисточки в черную тушь. И так бесконечно: дерево, ветер, дорога. апрель 1985 г.

*** И больше нет ни мира, ни войны, ни дьявола, ни Бога – двое нас уцелело. Послушай, как бьется сердце. Самолет завис у солнца точкою гремучей. Я раньше жил, спокоен, точно Сфинкс. Народы, царства, и цари теснились у подножья моего. Болезни, битвы, их насущные заботы – ничто перед заботою моей: загадкой мирозданья. …Послушай, как бьется сердце. Самолет навис над нами точкою гремучей. Докучливою мухой мне казались людские разногласья, границы, страны, правители – не больше, как бредом недостойных. Так и есть… Двое нас уцелело. Послушай, как бьется сердце. Точкою гремучей единственная правда – Самолет. июль 1982 г.

АВГУСТ Видимо, я уже никогда не прокачусь на велосипеде по этому проселку, идущему от железной дороги, не узнаю вкуса настоящих парижских каштанов, не услышу, как кричит муэдзин на башне минарета, и никогда не прочитаю последней книги подлинного гения нашей эпохи, который, быть может, только-только начинает пачкать пеленки. С каждым днем все больше становится моих "никогда". Правда, у французов, у немцев, У поляков, у японцев – у всех появилась блестящая перспектива сравняться со мною в моих "никогда", ввиду приближения светопреставления, или – говоря сухим языком газет – ядерной катастрофы. Потому-то, возможно, эти стихи лишили себя ритма и рифмы, как самоубийца лишает себя всякой перспективы. Я сижу на веранде, и меня окружает предчувствие осени, средь пронизанных светом и гулом пчелиным распахнутых окон За столом перед красною горкой смороды в тарелке с синей каймой на земле, окруженной синим простором, по которому, словно парусники на картине старого мастера, плавают облака. Я сижу на веранде, я знаю, что скоро янтарною дымкой осень окутает кроны деревьев и беззвездное небо дождливой ночи все укутает черным своим покрывалом. Я сижу на веранде, в ожидании бабьего лета и сентябрьских грибов и неясной пронзительной боли, пораженный шафранным цветом спелых яблок и тревожным – до рези в глазах – цветом неба. Все мои "никогда" – словно статуя смерти на звенящем пире природы среди ощущенья стремительной жизни. август 1982 г.

Генриху Белю 1 -Где ты был, Адам? - Я не знаю сам. Что ты делал там? - Я не знаю сам. - Но зачем тогда ты ходил туда? - В том-то и беда, что ходил туда. Видишь: я устал, голоден и бос, из груди металл деревцем пророс, нету больше в ней места для души. Там, где был, меня больше не ищи. Ветер мнет кусты. Ветер рвет траву. Не кусты – кресты головой во рву. А в ночи костер пламена простер среди тишины, лижет ствол сосны. -Эй, кто уцелел на моей земле? Выходи ко мне! - Молоток без работы - Без музыки ноты. - Пахарь без коня. - Время без меня. 2 - Эй, Адам, проснись! Эй, Адам, вернись! Не кричи со сна. Солнце над тобой, ты пришел домой, я - твоя жена. Как по-над рекой над землей-тоской встал туман, скрыл в слепой дали боль своей земли Плач-туман. - Не кричи, Адам! То не пушки бьют. Воротись, Адам! То дожди идут. Не огонь во мгле а зерно в земле… Во все времена дождалась одна я – твоя жена. 3 Негромкая музыка. Разговор. В комнате полумгла. Я каждый раз всходил на костер, Когда ты со мной была. Сквозь лица, сквозь крики, сквозь горклый дым, Сквозь пятна одежд вдали В толпе ты горела огнем моим, Пожаром моей земли. И общая боль нас с тобой стерегла. И общий срывался крик… К окну повернулась: - Осень пришла, Клены горят, смотри. сентябрь 1985 г.

*** …А когда она уходила утром, и лето уже змеилось зноем в рыжей ее прическе, затерялись, запутались, канулись в Лету печали и рифмы, спрятались под подушкой, вдруг ставшей плоской. Среди разрушенья всеобщего и безлюдья на площади, где Вавилонская башня рухнула тысячелетья назад, будем только двое, покуда не станет тошно. сентябрь 1989 г.

6 П Р О Щ А Н И Е

*** - Кто ты? Откуда бредешь? - Время какое? - Сегодня. - А там? - Полдень. - На плечи набрось мне дождь: легче обоим нам. Медленный полдень сломал посошок. Тень отступила к кустам. - Сколько осталось? - Версты не прошел. - Место какое? - Россия. - Устал. Просто прохожий? Судьба? Пилигрим? горе в глазах и свет. - Мне бы добраться до той вон горы… - А дальше? Молчит в ответ. сентябрь 1981 г.

*** Послевоенным тем годам, Послевоенным всем тревогам Беда и радость пополам Равно отпущены от бога./ И я, родившись в те года, Храню их странное наследство: В нем с радостью живет беда, И с зрелостью граничит детство. И никуда не деться мне От дней, расколотых на части. И в этом боль, и в этом счастье, И жизнь с веком наравне. январь 1973 г.

*** А. М. Адмиральскому Вот новый полдень миновал. Из крепости стреляет пушка. Не выстрел – так себе, хлопушка. Наповал. Декабрь. Стужа. Ленинград. Декабрь. Бесснежье. Вдоль набережной Летний сад, Оледеневший. И день за днем проходит так, За полднем – полдень... С гранатой во весь рост на танк вот подвиг! Но просто день за днем вершить обыкновенный... И нужно мужество – прожить в делах вседневных. И нужно мужество – любить не за удачу, а просто потому, что жить нельзя иначе. Везет. А если не везло, терпи и точка... Так день за днем к числу чесло – цепочка. На проволоку наперерез сквозь свист и грохот... Но день за днем нести свой крест – Свою эпоху. Как вдруг – так рвут черновики – жизнь оборвется. Но есть друзья, ученики – И в них вернется. 15 декабря 1971 г.

*** Жить в городе другом – совсем не жить. Любить другую – значит, не любить. Попали ж мы с тобою в переплет. Тоска берет! Но что же ты отчаялась, дружок? Сквозь тыщу километров десять строк Тепло твоих ладоней сохранят, Дотянутся и нас соединят. И вот уже по городу идем: Ты у себя, я у себя – вдвоем, Смеемся и глядим по сторонам. И больше ничего не нужно нам. Но что же ты отчаялся, когда Увозят нелюбимых поезда, Увозят не любимых, а других, И для тебя и для нее чужих. Сквозь тыщу километров десять строк. Сквозь тыщу километров – дайте срок! Не разорвать кольцо знакомых рук Сквозь тыщу километров и разлук. март 1973 г.

*** Мы все забудем и забудемся. и в будущих векам заблудимся. А тем векам все те же боль и одиночество, ошибки, сшибки, слава, творчество – все как и нам. Мы все забудем и забудемся. Зачем заглядывать за будущим – за горизонт? Кричи. И докричишься, может быть, и выйдешь на тропу… Ну, что же ты бредешь назад? июль 1977 г.

*** Летит в туман моторов вереница. О. Мандельштам 1 Этот самый медленный поезд, полный сумрака и дяиженья и тяжелок дорожной дремоты. Этот самый медленный танец звезд над линией горизонта мне изматывающая душу в бесконечность моя дорога. 2 Мне достался вокзал. Вам –дорога. Посылаю приветы стеклу. Вечер гаснет. Отходит тревогу, Пропадает в щемящую мглу. И уже невозможно поверить, Как от света дыханье рвалось. Вам достался вокзал; мне – потери Под жестокие стуки колес. Где-то там за сегодняшней ночью Дожидаются ваши друзья. И останутся письма без строчек. Так уж вышло, иначе нельзя. 3 У тех, кто уезжает, говорят, Становится нездешним даже взгляд. Отделена вагонною стеной, Другая жизнь другою стороной. И все, что было близким и родным, Им в этой жизни кажется чужим. Вот тронулся – и вмиг оборвалось. Вот тронулся. Прощанья. Стук колес. Но этот миг уже невозвратим, Как все, что оставляем мы за ним, Как все, что остается за спиной Другая жизнь другою стороной. А мы с тобою в городе вдвоем. Мы никуда билетов не берем. А мы с тобой живем без перемен И ничего не требуем взамен. Нас обошла дороги маята – У нас для провожающих места. осень 1979 г.

*** Все проходит и остается мертвой рябью на дне колодца, невозможностью воротить… За каким-то пределом дальним стало прошлое идеальным, и иным уж ему не быть. Я в метро открываю газету, отгораживаясь от света треском утренних новостей… День за днем, точно птица в сетке, бьется, рвется, трепещет сердце, разрывается от потерь. Все длинней и все незаметней Расстоянье от жизни до смерти: дописать, досмотреть, долюбить! За каким-то пределом дальним станем будущим гениальным – а иначе не может быть. сентябрь 1985 г.

*** Сыну Ильюше Дай имя каждому предмету! Дай слово каждому движенью! Дай образ чувству… Обозначь движеньем губ кричащий, яркий, то ласковый, а то сердитый, знакомый и все время новый мир, не имеющий названья другого, кроме это – Я! июнь 1985 г.

*** Г.П. Макогоненко Как странно хоронить учителей! Один. Другой. И слова нет короче, чем смерть. И нет быстрей, стремительней, чем жизнь. А между – прочерк. Как тяжко расставаться навсегда! Судьба живых – переживать потери. Как версты годы. А придет беда – одолевать и вовсе в смерть не верить. Остался незакончен разговор Лист недописан. Все на полуслове… Учителя не умирают. Вздор! Но возвращаются любить нас внове. 5 октября 1986 г.

ПРОЩАНИЕ С ГОРОДОМ Все изменилось, стало чужим. Время прощаться с твоими домами, С голосом улиц, с шумом ночным, Бьющим меж каменными берегами. Что мне отыщется в сумрачной мгле У горизонта потерь и открытий? Что измениться могло на земле С опытом грешным моих столетий? Доброе добрым, а злое злым Так и остались; и надобно биться Снова… Все внове, все стало чужим, Росчерком грозным незнаемой птицы. Что нас торопит? Уходим – пора! Осенью мглистой, звенящим маем. Песни и судьбы в дорогу забрав, Правду и кривду опять оставляя. сентябрь 1986 г.

*** Ах, как я не люблю маяты-правоты Ладно скроенных слов и дел! Будто кто-то шел и дошел до черты, Ну, а дальше не захотел. Может, суетно было? А, может, устал? Может, встал у черты на посту? Может, просто дороги не знал – променял На дорогу судьбу-суету? Мне бы только суметь! Мне бы только дойти! Мне бы только не кончился путь! Чтоб за строчку-судьбу, что легла на пути, Я еще раз сумел шагнуть. апрель 1986 г.

БРАТУ В сорок ветреном, в сорок скверном, в сорок горестном, в сорок первом, не закончившемся никогда, ты услышь меня, брат мой старший, брат мой маленький, в сорок страшном потерявшийся навсегда! Не поставлено обелиска: просто стал ты землей сибирской, стал ты памятью о тебе. На столе моментальный снимок. Не от пули пал, не от мины недостало пенициллина за войною твоей судьбе. То, что было тебе обещано, через десять лет я узнал, на моей подушке доверчиво медвежонок твой засыпал, и с дорожки, тобой проторенной от буфета и до окна, начиналась моя история – моя память, моя война. Сорок лет моих, сорок ветреных, сорок радостных, сорок выстраданных, где беда с небедой заодно. Брат мой старший – травинка крошечная, ты и я – словно в землю брошенное и проросшее в ней зерно. январь 1988 г.

*** Папе “Даже природа заплакала в сень твоей смерти…” хотел написать. Но осенний – солнечный, красное с желтым на синем – за стеклами дома, где с телом прощались, лес торжествует. Трижды Колокол стукнул. Трижды сомкнулись ворота… октябрь 1990 г.

НАБРОСКИ К ПОЭМЕ Моих современников удивительное “Братство склонившихся над листом типографским” жадно ищет анекдотов, событий, историй, открывает заново свою историю. Словно Колумб по дороге к индийскому берегу сбился с пути и открыл Америку, сбились с пути мои современники в поисках утраченного времени. “Сайгон” Если степень свободы ограничилась кругом угла перекрестка на Невском, знакомого всем, где теперь одичавшие дети друг о дружечку трутся – то как же бессмысленно зла к нам природа была, если мы, пребывавшие в нетях, к сорока – молодые, из своих вылезаем углов; говорим, говорим, протестуем, гордимся родимся… Время плетью махнуло – и нет ни судеб ни стихов, ничего не осталось. И только на полках пылимся. 1. В больнице Больно-то как! Словно выдуло ветром с земли. По потолку расползлись, точно трещины, тучи. Думал, гроза… Отболело. В моем забытьи и не такое случилось. Тягучий, тусклый, к востоку поближе, желтеет плафон. Снова болит. Наедине со Вселенной, видно, остался. Запутался. Явью стал сон, вещью, что больно; мгновеньем время. И точкой, как луч на экране, сошлись Прожитых дней миражи… 2. Расставанье Невозможно, расставшись с тобою, забыть эту горечь и боль. Небо в пятнах грозы – видно, снова маляр напортачил! Невозможно расстаться с тобою. И жить невозможно с тобой. Если б кто-нибудь мог в нашей жизни устроить иначе! Если б кто-нибудь мог этот город, прохоженный мною насквозь, в желтых пятнах, в разводах июльского душного лета, этот город-судьбу из судьбы моей вырвать, как гвоздь, если б кто-нибудь мог хоть однажды решиться на это – как бы мы расставались! И плакала чья-то гармонь, и вагоны пошли б с мелодическим звоном… Как бы плакала ты и к щеке прижимала ладонь! Как бы я тосковал! И гремели на стыках вагоны. 3 Частью души – страх Частью судьбы – страх. Себя задуши, Чтоб не мог оглушить Страх! Было время надежд – в нас. Было все впереди – в нас. Как круги на воде, Каждый прожитый день гас. Нет, не сдамся! И виду не покажу, что боюсь. В синем сумраке вод белой лебедью Дева-Обида плывет и, крыла раскрывая над гладью умерших озер болью-криком кричит и зовет – только эхо в простор… 4 Вместо музыки – эхо. И слова вместо – эхо. Ни плача, ни смеха, ни голоса, - Эхо! Кому-то оно – потеха. Кому-то оно – помеха. Как в зеркале взгляд блестящий, твой голос ненастоящий. Эхо! 5 В зеркале двое – Он и Она. Другое поставить напротив, и бесконечно рпибудут в зеркале Он и Она. Ночью, сквозь сон, слышно: под окнами кто-то хохочет, кто-то шагами стучит, плачет ребенок со сна; дальше (ближе к утру) ветер свой пробует голос, первый прохожий спешит, первый трамвай, точно первый солнечный луч, между дерев проблеснет. В бесконечном пространстве зеркал, в бесконечном количестве комнат Он и Она. Отраженья? Эхо друг друга? Многократно повторена наша любовь. Только любви не прибудет в мире зеркал… 6 Я устал писать о тебе. Я устал писать о судьбе. Не открыть печаль в двух словах, как не стать собой в зеркалах. Я в глазах твоих отражен. Я любовь твоя или сон? В зеркалах-глазах нету дна. В зеркалах-глазах ты одна. Слово – звук пустой… Слово – крик глухой…- Перестань! Темен и велик, в зеркале возник мир-обман. Там кричат и пьют, беззащитных бьют, жгут в домах. Не любовь, а страх… там горит в глазах - зеркалах. От себя давно я устал. День за днем сижу средь зеркал. Невозможно их охватить, но нельзя ни встать, ни ступить. Я со всех сторон отражен, словно зверь какой, окружен, на границе света и мглы натыкаюсь лишь на углы. Отыщи меня в зеркалах! Посели, как прежде, в глазах! Чтобы дом как дом, чтобы все кругом – даже боль – лишь для нас с тобой! 7 Это явь и сон – Господи, прости! Что во мне самом Не зажать в горсти. Это болью, где Август впереди Тяжестью дождей Душу холодит. Это явь и лес – Два шага пройдешь... Это в клетке лет Заключенный дождь. Разве так любить? Все, что есть во мне, Не остановить! Не суметь! май 1989 г.

*** - Будущей осенью в Иерусалиме! На горбатых улочках, что поближе к небу... Может быть, переезд, а может, - возвращение блудного сына, Который дома не одну тысячу лет не был. На горбатых улочках, что к небу поближе… Не ты ли твердил: “никогда не уеду от дома моего, засыпанного снегом по самые крыши, от города, чьи улицы, точно руки, упираются в небо, от земли, где каждая выбоина подошвам ног твоих знакома, чье и в беспамятстве будешь повторять имя...? Что же нынче гонит тебя из дома? - Будущей осенью в Иерусалиме! В Петербурге, где, точно свечки шуршащее пламя, по улицам гулким ветер листья и звезды кружит вперемешку, где твой голос навек заблудился в пустынных его переулках, в Петербурге, с которым судьба тебе – быть вместе… …Вол жует свою жвачку. И, точно субботние свечи, зажигаются звезды над шатрами, что встали земли посредине. На горбатых улочках, где время обращается в Вечность… - Будущей осенью в Иерусалиме! январь 1994

Стихи и Короткие Рассказы

Цикл стихов - "Покровская больница"

Покровская больница Помолитесь за меня Господу, Чтобы тела моего господином Стал я сызнова, Как в былые дни! Пусть простит Он меня, бесслезного! Пусть простит Он меня, унылого, и униженного, и гордого, за мое мирское неверие, за суетность мысли человечия! Попросите для меня у Господа, Попросите для меня немногого - самой малости, порошиночки, - чтобы мог я дорастить два деревца, младолистых двух несмышленышей, что макушками к небу тычутся, а достать не могут! Я б и сам попросил - да коснеет язык, и слова тяжелы, точно камни в земле... где молиться такими? Да я не привык, стыдно как-то, друзья, хлопотать о себе. Помолитесь за меня - безъязыкого! Помолитесь за меня - обессловленного. Обезглашенного пред Лицем Его - Всетворителя Безымённого!.. I Что-то случилось с моим лицом, Оно стало совсем другим. Иногда мне кажется, что оно и вовсе чужое. Бывает, оно не слушается меня, особенно если я фотографируюсь или читаю лекции. Мое лицо перестало быть моим. Скажу больше - у нас с ним совершенно разные интересы: Мне, к примеру, хочется веселиться, А оно пребывает в мрачно-задумчивом настроении. Правда, замечу, что оно все-таки побаивается меня, наверное, по застарелой привычке считать меня своим хозяином, особенно если я слежу за ним, скажем, в темном окне вагона метро или утром в зеркале, когда бреюсь ... Тогда оно выглядит вполне прилично. Я тоже выгляжу вполне прилично. Правда, на днях в аптеке мне заявили: - После девяти вечера с вашим лицом одеколон не продается! Я сперва решил, что они антисемиты. Но, украдкой глянув в зеркало, понял: на их месте так поступил бы каждый. Мое лицо преследует меня. Узнав, что я им недоволен, оно объявило мне войну, причем - партизанскую: скажем, когда веселый, праздничный, остроумный, обаятельный, игривый, как всегда - неотразимый, я подсел в сквере на скамейку к прекрасной незнакомке, чтобы узнать, любит ли она макароны с сыром, - то в ответ услыхал: - Вам бы не за девушками бегать, а о Боге подумать! И так каждый раз, если ему, в отличие от меня, девушка не по вкусу. Я взобрался на свой пятый этаж без лифта. У дверей стоял сосед: - Марик, что у вас такое с лицом? - Не интересуюсь - мы с ним разводимся. II Звонко упали на каменный пол часы и разбились. Вон как, смотри, раскатились, рассыпались их шестеренки; стрелки к подошвам прилипли, а циферблат подобрал позже мышонок и сделал отличную тачку. Скандал! Я часы потерял - твой подарок! От удара вдрызг раскололся, разлетелся, как воробьи из-под ног, позолоченный корпус. Что я мог возразить? Разве что с брызгами солнца осколки сравнить. Будто орел с высоты черепаху бросает на скалы, чтоб сладкого мяса добыть, - гулко упали часы, вывалив, будто собака язык, свой механизм; прыгнула, точно белка из клетки, на волю пружина,- и тогда я подумал, что, словно птенец из гнезда, из часов моих выпало время. Со вкусом ты их для меня подбирала... В мусор они превратились, и глупо мне их подбирать... Грустный тот день отзвенел и исчез, точно последний трамвай за углом; и тотчас тусклый свет загорелся, и дом вспыхнул в ответ десятками окон... Синеокая, ты мне простишь, что со стоном - словно струны в рояле - лопнуло время, которое ты мне вручила, и ломаной грудой металла у ног улеглось? III АВГУСТ Видимо, я уже никогда не прокачусь на велосипеде по этому проселку, идущему от железной дороги, не узнаю вкуса настоящих парижских каштанов, не услышу, как кричит муэдзин на башне минарета, и никогда не прочитаю последней книги подлинного гения нашей эпохи, который, быть может, только-только начинает пачкать пеленки. С каждым днем все больше становится моих “никогда”. Правда, у французов, у немцев, у поляков, у японцев - у всех появилась блестящая перспектива сравняться со мною в моих “никогда”, ввиду приближения светопреставленья или - говоря сухим языком газет - ядерной катастрофы. Потому-то, возможно, эти стихи лишили себя ритма и рифмы, как самоубийца лишает себя всякой перспективы. Я сижу на веранде, и меня окружает предчувствие осени, средь пронизанных светом и гулом пчелиным распахнутых окон за столом перед красною горкой смороды в тарелке с синей каймой на земле, окруженной синим простором, по которому, словно парусники на картине старого мастера, плавают облака. Я сижу на веранде, я знаю, что скоро янтарною дымкой осень окутает кроны деревьев и беззвездное небо дождливой ночи все укутает черным своим покрывалом. Я сижу на веранде в ожидании бабьего лета и сентябрьских грибов и неясной пронзительной боли, пораженный шафранным цветом спелых яблок и тревожным - до рези в глазах - цветом неба. Все мои “никогда” - словно статуя смерти на звенящем пире природы среди ощущенья стремительной жизни. Марк Мазья 1995/96 гг

Старики

- Значит, вместо того, чтобы приехать к нам, ты опять угодил сюда! И когда ты поймёшь, что тебе нужно беречься? Ты берешь на себе больше, чем тебе можно, а между тем ты уже не мальчик, а отец семейства, и им бы пора сообразить, что ты больной человек, и не требовать так много! Они появились внезапно на усыпанной листьями дорожке больничного скверика. Они шли - две щемяще знакомые фигурки в старомодных пальто, - как ходили всегда в последнее время. - Ты за папой как ниточка за иголочкой, - пошучивал я, но мама в ответ лишь недоуменно смотрела мне в лицо. Они шли об руку, переговаривались, и, казалось, целиком сосредоточились на ходьбе. Мучительность этого процесса я узнал недавно, но моя болезнь - это моя болезнь, и, надеюсь, состояние временное. На маме было старое драповое вишневого цвета пальто и синяя шляпка, а папа надел светлый плащ и мягкую тёмную шляпу, которую, как утверждали мы все, носить было стыдно, но которую он любил почему-то и, куда бы мама ее ни прятала, всегда отыскивал. - Как же вы прозевали, что маленький серьезно болен? - Вам камни, а не детей воспитывать! - Ты, наверное, совсем не думаешь о детях? У вас с женой одни гулянки на уме. Мама смотрела, как всегда, недовольно. Папа держал в руке большую матерчатую сумку, содержимое которой должно было перекочевать в тумбочку у моей кровати. И возражать, сопротивляться, ссылаться на то, что у меня все есть ("Что они могут тебе принести?") , было бесполезно: поесть с детства являлось для меня обязательной лечебной процедурой. Помню, даже тем вечером, когда умерла бабушка, папа впихнул в меня какую-то яичницу, чтобы у меня были силы пережить все это горе. - И что говорит твой врач? Я не верю твоим приятелям, которые стали врачами, Возьми у нас денег, найди опытного врача, посоветуйся со знающими людьми ... Эти "знающие люди" всю жизнь стояли мне поперек горла. Ими унижали меня, когда я был молодой, намекая на мою несостоятельность, их ставили мне в пример в детстве, чтобы я рос таким же хорошим, их вечно подсовывали мне в момент, когда нужно было принять ответственное решение. Причем характерно, что сам отец - человек огромного жизненного опыта, прекрасно разбиравшийся в людях ,- отказывался отвечать на мои вопросы, вечно подсовывая мне - только ли мне? - "знающих" советчиков. Любопытно, что среди них могли оказаться и те самые мои приятели, которым он не доверял. Особенно забавно получалось, когда в качестве "знающего человека" он рекомендовал кому-нибудь меня. - Так я не пойму, разве с твоей болезнью можно гулять, а не лежать в постели? Они все рехнулись с этими новыми методами. У Коленьки однажды была высокая температура, а твоя жена разрешила ему встать с кровати. "Так его организм требует," - и все, что она сказала. - Интересно, что завтра потребует его организм? В садике, несмотря на гудящий проспект за оградой, было тихо. Огромные разросшиеся деревья, казалось, защищали от жизни большого города с его суетой, непомерными перегрузками, постоянным нервным напряжением, которого мы не замечаем в повседневности и которое, точно непосильная ноша, сваливается с нас в очень редкие минуты покоя, когда мы оказываемся изъяты из суеты, как сейчас мы - несколько больных и их посетителей, оказавшихся здесь в этот вечерний час. В основном это были парочки лет за пятьдесят. Он в больничном, с несколько отрешенным, точнее погруженным внутрь, взглядом, характерным для страдающего сердечным недугом, она готовая моментально прийти ему на помощь. Таких старичков во множестве можно увидать в приемном покое любой больницы, в сквере на солнышке на скамейке, в длинной очереди в магазине. Не знаю, почему, но именно в последние дни моего пребывания в кардиологической клинике они бросились мне в глаза. Может быть своей особенной внутренней опрятностью в любви на фоне всепобеждающего секса? А может, тем, что болезнь моя вообразилась болезнью для солидных людей, и захотелось, хоть чуточку прикасаясь к чужому горю, дотронуться и до их счастья? - Как ты себя чувствуешь? Это был вечный, я бы сказал, ритуальный вопрос. Вспоминая детство (а рос я не самым здоровым ребенком), можно представить его как одну большую поликлинику со множеством врачей, которые в разных кабинетах лечили мои хвори и с которыми консультировались мои родители. Если из юности в комнате, где мы жили, чаще всего вспоминается письменный стол у окна, то из более ранней поры детства - никелированная железная кровать, на которой я проводил массу времени. - Ты не улыбайся, а скажи, как твое сердце. Это ж надо - угодить в больницу прямо с улицы! А если б тебя спутали с пьяным? Почему ты не имеешь в кармане валидола? В твоем возрасте все носят валидол и не хорохорятся вроде тебя. Вечно ты умнее всех! Воспитанный в традициях советского коллективизма, папа больше всего любил народные танцы, потому что в них участвует тьма исполнителей, и терпеть не мог тех, кто "умнее всех".

Окна

-Круз, не умирай! Не надо! Крузик, ну пожалуйста, не умирай! Женский крик ворвался в уличную темноту. На улице, как обычно, стреляли, а из открытых окон слышались озабоченные голоса обитателей американского городка Санта-Барбара, в очередной раз угодивших в круг неразрешимых житейских проблем. Крик же, всполо-шивший вечернюю темноту, вырвался из окна второго этажа, где взбалмошная и несчастливая работница конфетной фабрики Полина, которая недавно разошлась со своим пьяницей мужем, уже третий ме-сяц жила одна с полуторогодовалой дочкой Иришкой. - Во баба даёт! Нашла о ком вопить - о недомерке мексиканском, у-у, мент паршивый! Даром что ли первый у ней пьяница был. - Валька, ты б меня на Круза променяла? - Кто ж мне за тебя, придурка, его дасть? - Злая ж ты баба, Валька! - Какая ни есть - вся твоя. Вова, Вова! Да оторвись ты от телевизора! Как думаешь, Мейсон потом женится на Джулии? На улице громыхнула граната. Ей в ответ в серванте тенькнула и задребезжала посуда, а в соседнем подъезде с громким стуком захлопнулась дверь. - Опять они у газетного киоска бузу затеяли. Вова вслушался в вечерний воздух и с досадой поморщился: - Видать, утром на работу придется в обход идти. - А я вам определенно говорю, Елена Ипатьевна, ихний Ромик ро-дился как раз в тот год, когда Сиси был в первый раз женат на Джине. Вы не плеснете мне еще чайку, а то застыл совсем, пока к вам сквозь посты добирался. Чуть не опоздал. - Ты бы, Димочка, все-таки не рисковал так. Неровен час... Ну, опоздаешь чуток. Так них ведь дело долгое, да и реклама ... - Вот и я такой же: все для дома, все для семьи - все о вас пекусь. А толку? Даже спасиба не скажут. Сережка только и ждет, чтобы напакостить. А Светка... - Ты Свету не тронь! Чего ты к ней привязался? Она уж четвертый год своим домом живет. - Одно названье - "своим домом"... С улицы донеслись нестройные хриплые крики "ура!", автоматная перепалка усилилась, а из окон зазвучала знакомая музыкальная фраза, которой обычно заканчивался фильм. Заполошная баба Полина утерла тыльной стороной ладони мокрое лицо, вздохнула и пошла одеваться. Сегодня была ее очередь выносить раненых с поля боя.

Еврейская Библиотека

Литературно-художественный журнал Объем издания (1 номер) - 10-12 п/лл (около 200- 230 стр.) Иллюстрации - 6 ч/б вклеек Периодичность выхода - 4 номера в год (ежеквартально) Тираж - 3 000 экз. Формат - 84+108 1/32 Мягкая обложка Журнал мыслится как одна из структур зарождающегося в Санкт-Петербурге еврейского общинного культурного центра. Журнал, по нашему мнению, должен стать одним из важных эле- ментов возрождения в Петербурге традиций еврейской культуры, прежде всего еврейской литературы на русском языке, существовав- шей в России до 1917 года, и традиции издания русскоязычных ли- тературно-художественных еврейских журналов, таких, как, напри- мер, "Рассвет", "Восход", "Еврейский народ" и т.п., издававшихся до революции в Петербурге. При этом мы не собираемся замыкаться только на петербургском материале, но будем стремиться к сотрудничеству с русскоязычными писателями Израиля (об этом уже начаты соответствуюшие предвари- тельные переговоры), что, думается, будет способствовать успеху журнала. Также в отделе "Критика и библиография" мы намерены знакомить читателя с наиболее интересными новинками израильских и американских еврейских издательств на русском языке. (Особенно серия "Библиотека-Алия"). По возможности включать в наше издание переводы из произведений еврейских писателей. В частности, петербургская писательница и переводчица, кан- дидат филологических наук В.Кобец готовит для нашего журнала пе- реводы новелл американского еврейского писателя Сола Беллоу. В портфеле редакции уже лежат поэтические переводы из коллекции известного еврейского ученого-фольклориста Береговского (идиш), выполненные известными петербургскими поэтами-переводчиками, членами Союза писателей Петербурга М. Ясновым и Е. Баевской. Журнал рассчитан на самый широкий круг читателей как в Пе- тербурге, так и за его пределами. ЦЕЛЬ журнала заключается в следующем: с одной стороны, он должен удовлетворить потребности той части читателей, которые вовлечены уже в еврейское национальное движение в нашем городе и испытывают определенный голод как в сведениях по истории ев- рейской культуры и жизни евреев в Санкт-Петербурге, так и в ин- тересных новинках художественной литературы, близких ему по ду- ху. С другой стороны, мы не намерены замыкаться в среде узко "еврейских интересов", а полагаем, что вопросы еврейской культу- ры неотделимы от контекста культурной жизни Санкт-Петербурга. Поэтому среди учредителей журнала мы хотим видеть петербургское отделение Фонда культуры, о чем ведутся уже предварительные пе- реговоры (Во всяком случае один из ведущих сотрудников Фонда Е.Б. Белодубровский - один из создателей популярных в среде пе- тербургской интеллигенции литературно-художественных вечеров "Былое и думы" - дал согласие работать в редколлегии нашего жур- нала). Такая достаточно широкая позиция, надеемся, привлечет к жур- налу людей, ранее чуждавшихся еврейской жизни, видевших в ней - часто справедливо - проявление некой "местечковости", а порою опасавшихся фанатичного национализма. Не ставя себе целью вовле- кать их в активную "еврейскую деятельность" (в основном это люди состоявшиеся: писатели, ученые, деятели культуры), мы надеемся на их помощь - как в качестве авторов, так и читателей - в ста- новлении и развитии нашего журнала. Более того, мы считаем, что для этого необходимо шире сотрудничать с творческими и общест- венными организациями города, прежде всего с Антифашистским ко- митетом. Член этого Комитета, писатель и книгоиздатель В.В. Кав- торин обещал посильную помощь журналу и, по возможности, сотруд- ничество в качестве одного из авторов журнала. Но, естественно, в первую очередь мы считаем необходимым сотрудничество с еврейскими организациями в составе ЕАСП и преж- де всего с еврейским университетом Петербурга. В этой связи отмечу, что с целью объединения усилий по соз- данию в Петербурге литературно-художественного еврейского журна- ла университет предложил на рассмотрение редакции собранные им для собственного журнала материалы, часть из которых представля- ет для нас существенный интерес. Как то: стихотворения Арье Рот- мана, Аллы Марковой, статья Е. Константиновской ("Семья, дом и Храм"), Ланда и т.п. Также ПЕУ готов быть одним из соучредителей нашего журнала. Важной отраслью деятельности нашего журнала мы считаем необ- ходимость отражать на его страницах события культурной жизни, так или иначе связанные с еврейской темой: театральные постанов- ки, концерты еврейской музыки, художественные выставки, книги и т.п. В структуре журнала нами предусмотрен раздел "Хроника куль- турной жизни". Для него известный музыковед, автор книг о музыке в поэзии Пастернака и Мандельштама, Б.Кац уже готовит отзыв на Антологию еврейской народной поэзии (идиш), недавно появившуюся на книжных прилавках; театровед, кандидат искусствоведения, сот- рудник театрального музея А. Урес обещает интересный рассказ о "еврейских" спектаклях на сценах петербургских театров; театро- вед Е.Биневич подготовил материал по истории еврейского театра в Петербурге. Помимо этого в портфеле редакции лежат очерки члена Союза писателей, искусствоведа, специалиста по еврейской живо- писи С.Б. Ласкина о еврейских художниках Гершове и Зисмане, а искусствовед А.С. Ласкин, автор книги о семье Дягилевых, готовит для журнала материал о поэте Мариенгофе. Планируется рассказ о создающемся в Петербурге еврейском музыкальном театре и беседа с его руководителем композитором Баснером. Также в портфеле журна- ла лежит рецензия на вышедший в Иерусалиме "Иерусалимский поэти- ческий альманах". Журнал будет строиться по сложившемуся в нашей стране типу литературно-художественных журналов. В нем предусмотрены разделы "Прозы", "Поэзии", "Критики и библиографии", "Хроники культурной жизни". Особое место в нем предусмотрено для раздела под услов- ным названием "История в лицах", где мы намереваемся публиковать мемуары, очерки, посвященные общественным и культурным еврейским деятелям, в разные годы жившим в Петербурге или как-то в своей деятельности связанным с ним, а также другим знаменитым евреям древней и новейшей истории и нашим современникам. Кстати, уже сейчас в портфеле журнала лежат воспоминания из- вестного деятеля театра и кино Я. Рохлина, статья доктора исто- рических наук, профессора, автора ряда книг о российских книго- издателях, С.В. Белова "Марксизм и национальный вопрос", в кото- рой рассказывается история о том, как он пробивал в печать книгу о первом советском книгоиздателе, создателе знаменитого "Алко- носта", Самуиле Мироновиче Алянском "Мастер книги", на беду Бе- лова и наших идеологических деятелей 70х гг. оказавшимся евреем; фрагменты книги о деятелях современного Израиля израильского писателя и журналиста В. Фромера. Также мы рассчитываем на сотрудничество с бывшими нашими земляками, литераторами, ныне переселившимися в Израиль, Е. Иг- натовой, А. Векслер, В. Голлером, М. Хейфицем и многими другими. Особое место в журнале займет раздел, посвященный Катастрофе на территории бывшего СССР. В нашем портфеле лежат интереснейшие мемуарные и документальные материалы на эту тему, собранные в 80 -90е гг. группой изучения Катастрофы (Л. Колтон, А.Френ- кель), которые мы планируем публиковать на страницах нашего жур- нала. В разделе прозы в журнал уже предложены фрагменты автобиог- рафического романа петербургской писательницы, члена Союза писа- телей Нонны Менделевны Слепаковой, научно-фантастическая повесть члена Союза писателей, руководителя секции научной фантастики А.К. Балабухи, комическая пьеса С. Ласкина "Шлемазл" для музы- кального театра Баснера, рассказы члена Союза писателей Л. Гор- дона; поэт, автор пяти поэтических сборников В. Шалыт подготовил публикацию рассказов своего отца, ленинградского писателя и жур- налиста, участника войны Самуила Шалыта. Есть и другие инте- ресные материалы. Для первого номера "Еврейской библиотеки" свои поэтические произведения журналу предоставили петербургские поэты, члены Союза писателей, М. Яснов, Р. Маркова, В. Шалыт... Итак, "Еврейская библиотека" задумана нами как журнал, способный найти своего читателя среди различных кругов читателей Санкт-Петербурга, как журнал, способный консолидировать на своих страницах различных деятелей нашей культуры - как, условно гово- ря, чисто "еврейского" направления, так и не участвующих в нем активно. Поэтому чрезвычайно важен здесь наш отбор произведений и авторов журнала; в первую очередь мы стремимся опираться на литераторов-профессионалов, уже так или иначе проявивших себя в литературе. Что, естественно, не должно мешать появлению на на- ших страницах новых имен, еще неизвестных широкому читателю. Журнал "Еврейская библиотека", таким образом, должен будет вписаться в контекст петербургской литературы, обрести в ее мно- гоголосье свое место. Надеемся, что он будет способствовать становлению и укрепле- нию национальной культуры евреев Санкт-Петербурга. РЕДКОЛЛЕГИЯ журнала (Предварительный список): Главный редактор - канд. филолог. наук, член Союза писателей М.Мазья Директор - журналист и издатель А. Магарик Члены редколлегии: Л. Айзенштат (поэт, один из участников создания книги "Ради жизни"), С. Белов (доктор наук, член Союза писателей) Е. Белодубровский (ст.инспектор Фонда культуры), М.Богин (член Союза кинематографистов), Л.Гордон (доктор наук, член Союза писателей), С. Ласкин (член Союза писателей, прозаик, искусствовед), А. Френкель (ЕАСП), Д. Эльяшевич (ПЕУ), Я. Цукер- ман (главный редактор еврейской газеты Санкт-Петербурга "АМИ"). ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЙ РАСЧЕТ СЕБЕСТОИМОСТИ ИЗДАНИЯ ОДНОГО НОМЕРА (в усредненных ценах на 1е декабря 1994 г.): ВАРИАНТ 1 (Сложный макет, офсетная бумага, улучшенное ка- чество): Компьютерная набивка текста - 30 $ Верстка, макетирование - 130 $ Корректура: 1-ая - 30 $ 2-ая - 25 $ Бумага - 1200 $ Типографские услуги (изготовление пленок изготовление печ. форм печать тиража): - всего 2600 $ Изготовление и печать иллюстраций (6 шт., черно-белые): - 21 $ ИТОГО: - 4036 $ ВАРИАНТ 2 (высокая печать, типографская бумага, ухудшенное качество): Набор и печать - 910 $ Корректура и техн. редактирование - 70 $ Фотоиллюстрации - 21 $ Бумага - 690 $ ИТОГО - 1691 $ Гонорарный фонд номера - 250 $ Фонд заработной платы - 1350 $ Редактура номера - 50 $ Транспортные, складские, рекламные, почтовые и прочие расхо- ды - 610 $ ИТОГО - 2260 $ ВСЕГО (вар.1) - 6296 $ (вар.2) - 3951 $ Штатное расписание: главный редактор 450 $ директор 440 $ художник 150 $ секретарь 150 $ бухгалтер 150 $ ВСЕГО 1350 $ МАРК МАЗЬЯ АЛЕКСАНДР ФРЕНКЕЛЬ .  С П Р А В К А В настоящее время редакция располагает следующими материала- ми для подготовки текущих номеров: Отдел ПРОЗЫ Самуил Шалыт Три рассказа военной поры. Автор, к сожалению, ныне покойный, участник войны, журналист, литератор. Рассказы были написаны в 1945 -1945 гг. На автографе подпись Б. Пастерна- ка с рекомендацией в печать в "Новом мире". По обстоятельствам - отец Шалыта был репрессирован - опубликовать их не удалось. Со- бытия происходят в Польше, только что освобожденной советскими войсками. Один из рассказов о гибели еврейского семейства поме- щен в "Книгу живых" о ленинградцах - участниках Великой Отечест- венной войны. Слепакова Нонна Менделевна Отрывок из автобиографического романа известной ленинградской писательницы, посвященный ее детским годам в Ленинграде. Речь идет о том, как девочке, герои- не романа, впервые в жизни пришлось столкнуться с ситуацией, когда она поняла, что в семье ее школьной подруги происходят до- вольно-таки страшные события, связанные с тем, что они евреи, а мать ее подруги к тому же работает врачом. События происходят в 1953 г. накануне смерти Сталина во время дела о врачах-отравите- лях. Воскобойников Валерий Михайлович "Прощение" (повесть) действие происходит в 60 - 70-е гг. Герой - инженер-изобретатель, по на- циональности еврей. Его отец был репрессирован, в сталинских ла- герях сгинули и родители его жены. Он неожиданно встречает жен- щину, которая была сексотом и, возможно, посадила его отца. Сложная психологическая коллизия. С.Насекина Новеллы. Автор живет в Чебоксарах, пишет стихи и прозу. Небольшие рассказы, где автор живописует жизнь своей семьи в маленьком городке. Взято из материалов, присланных на литературный конкурс ПЕУ. Я. Ланда "Анкета, заполненная в КГБ. Исповедь космополита". В. Фромер (Иерусалим) Главы из новой книги известного изра- ильского писателя, посвященной истории сегодняшнего Израиля. М. Мазья "Абсорбция" Цикл сатирических рассказов, посвящен- ных событиям 1990-х гг. Кроме того редакции обещан фантастический роман (около 5 п/лл.) известного петербургского писателя-фантаста Андрея Карло- вича Балабухи и новые рассказы Л. Гордона, автора известной кни- ги "Дом". Отдел ПОЭЗИИ Поэтические подборки петербургских поэтов А. Марковой, Р. Марковой, А.Ротмана (Израиль), В. Шалыта и др. Еврейские народные песни из коллекции Береговского (идиш) в поэтических переводах М.Яснова и Е. Баевской (внучки Береговско- го); стихи Хаима Бейдера (идиш) в переводах известного поэта-пе- реводчика В. Андреева; стихи польских поэтов - евреев в перево- дах Л. Цивьяна. ВОСПОМИНАНИЯ С.Белов "Марксизм и национальный вопрос". История публикации книги об известном книжнике, создавшем в 1918 г. издательство "Алконост", одном из первых советских книгоиздателей Самуиле Ми- роновиче Алянском. Также в настоящее время Беловым готовятся воспоминания о том, как его принимали в Союз писателей, как об- винили в том, что он скрывает, что его мать еврейка и что он со- бирается уезжать в Америку. Автор воспоминаний живет и работает в Петербурге, известный книговед, достоевист, доктор истори- ческих наук, профессор. А.И. Рабкин "Вниз по шоссейной". Автор воспоминаний - ев- рейский художник, пишет свою биографию. Я.Рохлин "Воспоминания". Известный деятель театра и кино, много лет проработавший на Ленфильме, до последних дней писал эти воспоминания. Они интересны тем, что воспроизводят атмосферу культурной жизни предвоенного и послевоенного Ленинграда, 60 -70 -е гг. ИСТОРИЯ И КУЛЬТУРА Биневич Е. Еврейский театр в Санкт-Петербурге. Ласкин С. Очерки о еврейских художниках Гершове и Зисмане. Кроме того, книговед, доктор наук, профессор А Блюм, работа- ющий сейчас над книгой по истории советской цензуры, обещает дать в журнал фрагменты, посвященные еврейскому вопросу в цензу- ре и евреям-литераторам в документах советской цензуры. КАТАСТРОФА Редакция располагает обширным документальным материалом, собранным группой по изучению Катастрофы на территории СНГ, и собирается публиковать его в продолжении нескольких номеров. ФИЛОСОФИЯ, ИУДАИКА Е.Константиновская (Израиль) Семья, дом и храм. Кирнос Д. (канд.филос.наук., Москва) "Теология иудаизма и христианства". Рав Адин Штейнзальц Галут и Геула. Фекенхейм Еврейская вера и Голокауст (теология Катастрофы), пер. Кроме того в портфеле редакции есть рецензии на сборник "Ие- русалимские поэты", альманах "Иерусалим - Петербург", Известный роман Л.Юриса "Исход" и ряд других литературно - художественных изданий, связанных с еврейской тематикой или еврейской культурой.

Поэзия Декабристкой Неволи

(творческие поиски поэтов-декабристов после 14 декабря 1825 года) Стало дурной традицией рассматривать творчество поэтов-декабристов по двум периодам: до и после 14 декабря 1825 г.- и при этом как значительные литературные явления называть только те их произведения, которые созданы были до восстания. Разумеется, говоря о творчестве отдельных авторов-декабристов, исследователи вынуждены были обращаться и к более позднему периоду их творчества. Но исследование шло за редким исключением локально - в отрыве от творческих поисков других поэтов-декабристов, в лучшем случае в сопоставлении с достижениями современной литературы 1830 - 1840-х гг. Таким образом, единое по стилю, тематике, художественному методу литературное течение 1820-х гг. - “гражданский романтизм”- в новой исторической реальности 1830-х - 1840-х гг. теряло свою целостность - прекращало существовать. Между тем факты убеждают, что такая позиция ошибочна. Прежде всего стоит обратить внимание на то, что именно на годы заключения и ссылки приходится активизация творческих усилий поэтов-декабристов. Так, именно на 1830 - 1840-е гг.падает расцвет творчества В.К. Кюхельбекера, именно они стали временем, когда он создал самые значительные свои произведения. Годы заточения и сибирской ссылки пробудили поэтический дар А.И. Одоевского. В тяжких испытаниях одиночного заключения поэзия помогла спастись от безумия Г.С. Батенькову. А.А. Бестужев в лирических стихах и в особенности в поэме “Князь Андрей Переяславский” как бы завершал намеченное еще в 1820е гг. вместе с Рылеевым, придавал законченный характер специфически декабристской поэме. Это факты, так сказать, биографические. Но существуют и факты иного - эстетического характера, которые убеждают в том, что и после поражения восстания декабристов поэзия гражданского романтизма сохранила себя, причем не только в творчестве продолжателей (например, Лермонтова; о влиянии ее на поэзию последующих лет см. в любопытной книжке Л. Фризмана ), но и в творчестве самих декабристов. Правда, она значительно трансформировалась, приняла новые темы, переосмыслила прежние ведущие жанры и художественные приемы, приобрела несколько иное идеологическое направление. Нет-нет! Идеалы свободы в позднем творчестве декабристов остались незыблемыми, но их содержание в новой исторической реальности, естественно, приобрело новые акценты. Можно с уверенностью говорить, что в 1820-е гг. направление гражданского (декабристского) романтизма было определяющим в поэзии. При этом, помимо Рылеева, Бестужева, Кюхельбекера, Ф. Глинки, Пушкина в его прежде всего “политических” стихах, оно захватывало и круг менее значительных авторов. Таких, как, например, Нечаев, Сомов, Туманский, А.А. Шишков и т.д. Однако после поражения восстания декабристов традиции гражданской лирики продолжались разве что в поэзии Пушкина, где они претерпели значительную трансформацию, а из поэтов нового поколения можно назвать Огарева и Лермонтова. В настоящей работе нас интересует не развитие традиций гражданского романтизма в русской поэзии последующего времени. А то, как эти традиции существовали в позднем творчестве самих поэтов-декабристов, как в тяжкие годы испытаний “царской неволей” продолжали они начатое в 1820-е гг. Поэтому в первую очередь мы будем рассматривать творчество В.К. Кюхельбекера, А.И. Одоевского, А.А. Бестужева и Г.С. Батенькова - самых крупных поэтов “позднего” декабризма. При этом важно для нас то, что объединяет их стихи - то общее, что, быть может, позволит говорить о творчестве декабристов после 14 декабря 1825 года как о едином направлении. Естественно, в его соотнесенности с живой литературной действительностью. Думается, такой подход правомерен и позволяет по-новому рассмотреть явление декабристского романтизма в его динамике на двух значительных и очень различающихся этапах. Понятно, что, отделенные от живого литературного процесса, поэты-декабристы ни в коем разе не могли оказывать своим творчеством какого-либо влияния на современное литературное движение. Более того, многое в их произведениях этого периода уже выглядело устарелым или трактовалось современной критикой - в тех редких случаях, когда они проникали в печать, - как архаичное ( всп., например, отзыв Белинского на мистерию Кюхельбекера “Ижорский” в “Молве”). Тем не менее можно с уверенностью говорить, что в литературе 1830 - 1840-х гг. поэзия декабристов оставалась живым, по-своему важным явлением, эволюционизирующим и соприкасающимся в ходе своей эволюции с достижениями поэзии нового этапа, во многом затрагивающем те важные вопросы современности, которые характерны были для литературы их времени, которые в первую очередь ставились в творчестве Пушкина, в произведениях Лермонтова и Гоголя. То есть, обращаясь к “позднему” творчеству поэтов-декабристов, несмотря на их оторванность, отделенность от литературного процесса их времени, мы не считаем возможным отделять его от живой действительности русской литературы 1830 - 1840-х гг., рассматриваем “декабристский романтизм” на двух этапах его развития как единое литературное течение 1820 - 1840-х гг. И здесь, думается, необходимо выделить для исследования следующие проблемы: 1) Осмысление собственной судьбы и судьбы своих товарищей по несчастью как судьбы исторической. 2) То есть “историзм” как мировоззренческая категория в “позднем” творчестве декабристов-литераторов. 3) Отсюда - трансформация лирического героя в поэзии нового периода; понимание человека в его индивидуальном и общественном бытии. 4) Переосмысление роли народа в истории. 5) Проблемы самобытности и народности в литературе “позднего декабризма”. 6) Поэзия и жизнь. Сближение лучших, вершинных художественных достижений декабристского романтизма с реалистическими открытиями Пушкина и его “гениальных учеников” (выражение Г.П. Макогоненко). ГЛАВА 1 Судьба поэта. Время после 14 декабря 1825 года стало для декабристов временем тяжких испытаний, борьбы с судьбой. Они мужественно встретили приговор, и хотя впереди ждала их мрачная неизвестность, растянувшаяся на десятилетия доселе неведомая, незнакомая жизнь узников, приговор, может быть, казался им избавлением: в конце концов оканчивался страшный период следствия, мрачных казематов Петропавловской крепости, изнуряющих ум и душу допросов. Подавленные, покидали они Петербург, отправляясь в свою неизвестность.(Настроение их по-своему отражает любопытный факт: абберация памяти, когда известное стихотворение А. Одоевского “Бал”, написанное в 1824 г., они датировали 1826, и к этому прилагалась легенда о том, что оно написано под впечатлением бала, когда мимо в Сибирь провозили Одоевского-узника). Разные судьбы уготовил им царский приговор. Кюхельбекера и Батенькова впереди ожидало одиночное заточение; А. Бестужев и А. Одоевский вместе с другими товарищами по несчастью пройдут через Петровский завод, Читинский острог, ссылку, а затем отправятся рядовыми на Кавказ, чтобы там погибнуть. И в этот краткий период жизни, а свободе А.А. Бестужева (Марлинского) осенит слава одного из лучших прозаиков России, его рассказы и повести приобретут огромную популярность. У каждого из них была судьба общая, и каждому на долю выпала своя мера испытаний. И неизвестно, что было здесь легче: выйти на площадь или в течение многих лет “держаться” - оставаться, вопреки обстоятельствам, верным себе. Удивительно точно оценивает эти тяжко проживаемые годы в 1829 г. в послании М.И. Муравьеву-Апостолу Николай Заикин: Когда-нибудь, раскрыв в стране своей родной Альбом, где чувств моих найдешь оттенок слабый, Ты вспомнишь край полночный, одичалый, Где мы в изгнании боролися с судьбой. И если мрак пустынь и скал Сибири дикой Хоть легким облаком чело твое затмит, Пусть Аполлонов луч сменит его улыбкой И роковой фиал твой счастьем озарит. Если вглядеться в письма, воспоминания, стихи декабристов-узников, то можно легко увидеть, как приступы отчаяния, порою упадка сил одолевают их, как сменяются они иными, гордыми, мужественными признаниями. Вслушаемся в стихи Кюхельбекера. “Участь русских поэтов”, “Они моих страданий не поймут”, “На смерть Якубовича”... Как много в них высокого содержания! Как наполняют эти и многие другие написанные уже к исходу жизни поэтические пьесы скорбные, трагические, но полные подлинно человеческого мужества ноты: Узнал я изгнанье, узнал я тюрьму, Узнал слепоты нерассветную тьму, И совести грозной узнал укоризны, И жаль мне невольницы - милой отчизны. (“Усталость”, 1846) Небогатая внешними событиями жизнь узников была наполнена напряженной внутренней работой. 1 Судьба и творчество Г.С. Батенькова В отличие от Кюхельбекера или Марлинского, Батеньков не был профессиональным литератором. Поэзия стала для него средством выразить себя, свое страдание и формой, в которую он облек свою сложную философскую концепцию - “идею жизни”. Они поражают откровенным, обнаженным выражением мысли и чувства, порою покоятся на прочном, не всегда проясненном, фундаменте литературно-философских и даже религиозных ассоциаций. А иногда кажется, что автор совсем не озабочен тем, чтобы быть понятным - ведь ему самому и так все ясно. Многие его стихи, особенно написанные в крепости, вообще напоминают сложный шифр (напр.,”Писания сумасшедшего”) и практически не поддаются расшифровке. Думается, чтобы понять стихи Батенькова, необходимо отчетливо представить себе его личность, круг духовных и интеллектуальных интересов. Жизнь Батенькова изобилует взлетами и падениями, резкими переменами судьбы. В отличие от большинства своих “товарищей по несчастью”, он с детства должен был одолевать неблагоприятные обстоятельства, добиваться того, что другим дано было от рождения. Уроженец г.Тобольска, полудворянин, полуразночинец (отец из обер-офицеров, мать - из купеческой семьи - рано осиротев и оставшись без родительской поддержки, он сумел упорством, храбростью, трудом и талантом сделать военную и гражданскую карьеру, заслужить репутацию одного из умнейших и образованнейших людей в России. Достаточно упомянуть, что к моменту ареста подполковник Батеньков был приближенным к Сперанскому человеком и одним из самых видных сотрудников Аракчеева. Что, кстати, по всей вероятности, сказалось (об этом речь пойдет дальше) на его судьбе после 14 декабря 1825 года. Добавим, что он один из активных деятелей русского масонства. Читать и писать Батеньков выучился самостоятельно, к науке, по собственному признанию, приступил с арифметики и татарской грамматики. Интерес к восточным языкам Батеньков сохранил на всю жизнь. Более того, известно его увлечение лингвистикой. В его домашней библиотеке после ареста обнаружено 15 грамматик русского, славянского, немецкого, французского, английского, латинского, греческого, древнееврейского, татарского языков. Он занимался расшифровкой древнеегипетских иероглифов, а в 1824 г. напечатал свой перевод с замечаниями книги известного французского египтолога Ж.-Ф. Шампольона “О египетских письменах”. Воспитывался Батеньков в тобольском военно-сиротском училище, в народном училище, в гимназии. Среди его гимназических учителей, впоследствии добрых друзей, И.П. Менделеев - отец великого русского ученого Д.И. Менделеева. С 1810 (или 1811) г. Батеньков в Петербурге в Дворянском полку при 2-ом кадетском корпусе. Там он подружился с В.Ф. Раевским. “...С ним проводили мы вечера в патриотических мечтаниях, ибо приближалась страшная эпоха 1812 года. Мы развивали друг другу свободные идеи и желания наши, так сказать, поощрялись ненавистью к фронтовой службе (речь идет не боевых порядках, а о насаждаемом в русской армии со времен Павла I фрунте - М.М.)... Идя на войну, мы расстались друзьями и обещались сойтись, дабы в то время, когда возмужаем, стараться привести идеи наши в действо” (Восстание декабристов: Документы. Т. 14. М., 1976. С.93). С начала войны Батеньков в армии. Он участвует в боевых действиях, в двух заграничных походах. Его послужной список изобилует яркими боевыми эпизодами. Так, 30 января 1814 г. при местечке Монмираль прикрывал отступление корпуса, получил штыками 10 ран, был взят в плен и находился в оном до 10 февраля”. Его сочли погибшим, но он вернулся и продолжал сражаться. Этот эпизод, возможно, оказал на Батенькова важное влияние. Вспомним его увлечение масонством. В 1814 г. он еще был очень далек от него. Но любопытно отметить, что много позже именно масонам припишет декабрист свое чудесное спасение в битве при Монмирале, когда “потерпевший многие раны и оставленный с трупами на поле сражения был неприятельскими солдатами раздет до рубашки. Оказавшиеся рядом два французских офицера обнаружили его живого среди трупов и отправили в госпиталь. “Впоследствии я узнал, - пишет Батеньков, - что обязан спасенью положению своей руки, которую прикрывал одну из главных ран, случайно в виде масонского знака” (Батеньков Г.С. Записка о масонстве.//Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х годов. Т.2. М., 1933. С.118). В огне сражений не забывал Батеньков и данного Раевскому обещания. Занимался он и науками, языками, философией. “Военной славы я не искал,- читаем в его показаниях Следственному комитету, - мне всегда хотелось быть ученым или политиком. Во время двух путешествий за границу мысли о разных родах правления практическими примерами во мне утвердились, и я начал иметь желание видеть в моем отечестве больше свободы” (ВД,14,93). Вскоре после окончания войны Батеньков уходит из армии. Как и многие молодые офицеры, он не может смириться с новыми военными порядками, муштрой. А может быть, убеждается, что в армии ему карьеры не сделать. В мае 1816 г. он приезжает в Петербург, мечтая заняться науками или принять участие в арктической экспедиции. В итоге же по сдаче экзамена в институте корпуса инженеров путей сообщения - теперь уже военным инженером - возвращается в Сибирь, в Томск. Его бурная деятельность по строительству мостов, дорог и пограничных укреплений вскоре привела к конфликтам с местным начальством и даже к обострению отношений с генерал-губернатором Сибири И.Б. Пестелем. И лишь появление нового сибирского генерал-губернатора М.М. Сперанского повернуло всю его жизнь.

Два Поэтических Отклика на Греческое Восстание

При подготовке к изданию в большой серии "Библиотеки поэта" тома, посвященного поэтам-декабристам, у меня осталось много лю- бопытных материалов, которые не вошли в основной корпус, но сами по себе значительны. Два из них, относящиеся к отражению в русской поэзии событий освободительной войны в Греции 1821 -1828 годов, я хочу предложить вашему вниманию. I Есть у А.С. Пушкина стихотворный набросок "Греция". Впервые опубликован он был П.В. Анненковым в 1857 г. с датировкой "1823 год." Позднее передатирован Лернером 1), и эта дата (1829 г.) принята в современных изданиях. Несмотря на наличие автографа (написан на оборотной стороне листка с текстом стихотворения "Опять увенчаны мы славой...", посвященного Андрианопольскому миру с Турцией), эта датировка вызывает возражения. Так, В.И. Селинов полагает, что набросок мог быть создан раньше, не позд- нее 1824 г., в разгар филэллинических настроений Пушкина и не видит, как, например, Б.В.Томашевский, связи между этими двумя стихотворениями, замечая, что и темой, и настроением, и поэтикой указанный отрывок принадлежит к началу 1820-х гг. 2) Не вдаваясь в спор вокруг датировки стихотворения, замечу, что позиция Селинова выглядит достаточно обоснованно: действи- тельно, пушкинская "Греция" явно перекликается со стихами о Гре- ции самого Пушкина (напр., "Война", "В.Л. Давыдову", "Гречанка верная,! не плачь - он пал героем!" ) и других поэтов начала 1820-х гг. (напр., Гнедича, Кюхельбекера, Туманского, Нечаева и др.). Особенно важна 2-я строфа (в некоторых изданиях - 3-я, заключительная) отрывка: Страна героев и рабов Расторгла рабские вериги Под пенье пламенных стихов Тиртея, Байрона и Риги. Естественно сопоставление - точнее, знак равенства между ни- ми - древней Эллады и современной, вспомнившей о былой славе, Греции, народ которой теперь на деле доказывает, что он достоин своих великих предков (ниже мы укажем на возможный его источ- ник). Эта же мысль звучит в письме Пушкина В. Давыдову, 1824 г., где поэт называет события в Греции "благородными усилиями воз- рождающегося народа". 3) Три поэтических имени завершают набросок. Тиртей - спар- танский поэт, автор коротких боевых песен и маршей, который во время Второй Мессенской войны (VII в. до н.э.) воодушевлял спар- танцев на подвиги; его имя стало нарицательным. Байрон, чей при- езд в восставшую Грецию и смерть там в 1824 г. вызвали огромный резонанс во всей Европе и послужили толчком к усилению филэлли- нических настроений в России. И, наконец, Рига, или Константинас Ригас (1757 - 1798) - фессалийский поэт, один из основателей греческой Этерии, казненный турками в Белграде. Личность его в 1820-е г. приобрела особую популярность в России. Вот что писал о нем Е. Метакса (обрусевший грек, флотский офицер и литератор) в изданной в 1824 г. в Москве книге "История греческих происшествий": "Поэт Греции, новейший Тиртей, сочинил несколько песней, которые наэлектризовали его соотече- чественников ... Ромийская словесность (т.е. современная гре- ческая, по имени одного из греческих племен, живших в Византии - М.М.) почтет некогда себе за честь видеть его в числе тех, кото- рые наиболее споспешествовали ее восстановлению. Он перевел и сочинил на свой язык разные стихотворения, внушавшие любовь к европейской свободе. Скоро песни сии, полные огня, сделались почти публичными ... Энтузиазм сих песнопений воспламенил умы до невероятной степени." Рассказав о казни поэта, Метакса возвраща- ется к его творчеству, сообщает, что стихи Ригаса "размножились до бесконечности, и влияние оных столько же, как и множество посторонних причин, нечувствительно довело греческую нацию до той точки, которой она наконец достигла." 4) При этом он отмеча- ет, что остановить распространение стихов Ригаса правители "не имели сил". В 1814 г. друзьям удалось собрать стихотворения Ри- гаса и издать их отдельной книжкой. Однако насколько широкое распространение получила она за пределами греческих территорий, известна ли была в России, сказать трудно. В 1811 г. Байрон во время путешествия по Греции познакомился в числе других современных греческих поэтов и со стихотворениями Ригаса и даже перевел одно из них (у Байрона по первой строке - "Sons of the Greeks, arise!"). Свой перевод Байрон включил в примечания ко 2-ой песне "Чайльд Гарольда", высказав ряд замеча- ний о современной поэзии греков, которая показалась ему прият- ной, патетичной, интонационно напоминающей французскую, а также коротко рассказав о судьбе "бедного Ригаса". Байрон подчеркнул, что в своем переводе он постарался как можно точнее переложить текст песни Ригаса, соблюсти размер подлинника, отметив, что эта песня очень близка к "известной "Марсельезе". 5) Когда в марте 1821 г. в Греции вспыхнула освободительная вой- на, русское общество с огромным сочувствием откликнулось на нее. Так, А.Я. Булгаков, крупный московский чиновник, человек, дале- кий от вольнолюбивых мечтаний, сообщал из Москвы брату: "Здесь только и речи, что о восстании греков..."(15 марта). "Город все еще наполнен греческими подвигами," - читаем в письме от 18 мар- та. Познакомившись с прокламацией Ипсиланти, Булгаков, сравнивая греческие события с революционными событиями в Италии, в Неапо- ле, заключает: "Это не неапольская история, не интрига четырех мошеников, но порыв целого народа угнетенного". Любопытно для нас его сообщение в письме от 24 марта: "Метакса перевел с гре- ческого, а Глинка переложил в стихи гимн или марш греков: это род Allons, enfant de la partrie". 6) О том же 25 марта сообщает Александу I в своем донесении о настроениях в Москве в связи с событиями в Греции министр внут- ренних дел В.П. Кочубей, правда, не называя имен переводчиков.7) В марте 1821 г. в N 20 "Вестника Европы" появляется перевод стихотворения Ригаса, выполненный Гнедичем, под названием "Воен- ный гимн греков". Он явился первым опубликованным поэтическим откликом на греческие события. В дальнейшем разного рода "боевые песни греков", "песни греческих воинов" и т.п. часто будут встречаться на страницах русских журналов. Известный исследователь и издатель сочинений Н.И. Гнедича, И. В. Медведева связывает донесение Кочубея с переводом Гнедича. Однако в N 20 "Вестника Европы" напечатано было два перево- да: Гнедича и анонимный, подписанный греческими буквами " " (Кстати, исследовательница указывает и на наличие второго пере- вода, никак это не комментируя). 8) В редакционном предисловии к ним сообщалось: "Писанный во время прежде бывшего восстания в Морее. Здесь два перевода: оба с греческого языка и предлагаются единственно как произведения соплеменника народу, которого име- нем, страданиями и усилиями наполнены теперь все политические журналы и газеты". 9) Переводы имеют существенные различия в строфике, системе рифмовки и ритме. Однако различия эти не принципиальны, так как для переводчиков начала прошлого века подобные "вольности" были в порядке вещей. Других переводов стихотворения Ригаса в русской печати 1820х гг. обнаружить не удалось. 10) Письмо Булгакова датировано 24 марта. Донесение Кочубея - 25-м. И там, и там речь идет скорее всего об одном и том же эпи- зоде, и письмо Булгакова, по всей вероятности, дополняет донесе- ние Кочубея конкретными именами. Разумеется, это только предположение, и, вполне вероятно, мог существовать еще один (третий) не дошедший до нас перевод стихотворения Ригаса. Однако то, что оба сообщения возникли практически одновременно, а также личности предполагаемых авто- ров перевода, публикация в 20-м, мартовском, номере "Вестника Европы" и стихотворения Гнедича, и анонимного, позволяют думать, что мы в своем предположении правы. Конечно, нужно учитывать, что московская молва могла приписать Метаксе и Глинке авторство и Булгаков пересказывает одну из сплетен. Но здесь мы должны по- лагаться на то, что Булгаков был человеком в московских делах весьма и весьма информированным. Егор Павлович Метакса, офицер русского флота, грек по нацио- нальности, известен еще и как литератор, не утратил связи со своим отечеством. 11) Глинка (вероятнее всего, Сергей Николаевич Глинка) - известный литератор, знаменитый в Москве человек, из- датель патриотического журнала "Русский вестник". В юности, еще в кадетском корпусе, он перевел стихами "Марсельезу". Кстати, в 1829 г. он тоже опубликовал книгу о восстании в Греции, где с большим сочувствием отозвался о Ригасе и его творчестве. Правда, ни в ней, ни в его "Записках", нет сведений об интересующем нас переводе. Но, как бы там ни было, стихотворение Ригаса переведе- но дважды, что само по себе примечательно, и авторами второго перевода, возможно, были Метакса и Глинка. Хотя криптоним " ", которым он подписан в эти годы нигде и никем больше не употреб- лялся (включая самих предполагаемых авторов). Расшифровывается же он просто: начальные буквы греческих слов " "("сын Эллады"); ими, кстати, открывается стихотворение самого Ригаса. Современники называли это стихотворение, или гимн, Ригаса "греческой "Марсельезой". Ей уподобил его и Булгаков. С "Марсельезой" в 1811 г. сравнил Байрон. И это не случайно. Сравним содержание начальных слов "Марсельезы" и гимна Ри- гаса. "Вперед, сыны отчизны! Настал день славы. Против нас под- нято кровавое знамя тирании. К оружию, граждане! Стройтесь в ба- тальоны. Идите вперед! Пусть презренная кровь врагов Напоит ваши поля!" ("Марсельеза"). "Вставайте, сыны Эллады! Наступил день вашей славы. Слышите крики солдат, которые пришли убивать вас. Сыны Эллады! Докажите, что вы рождены свободными. Собирайтесь в отряды, Пусть горячая кровь тиранов омоет ваши ноги!" (Ригас) 12) Уже приведенные отрывки убеждают, что Ригас действительно переложил "Марсельезу", придав ей, однако, национальный гре- ческий колорит. При этом мотив поднимающегося сегодня на борьбу против угнетателей народа у него напрямую связан с идеей возрож- дения Греции, с героическими событиями ее древней истории, с битвой при Фермопилах, с былой славой Афин, которой нынче достойными становятся греки, с мыслью о том, что герои древней Эллады теперь сражаются рядом с потомками. Думаю, здесь уместно будет вспомнить о том особом месте, ка- кое принадлежит Греции в мировой истории и культуре. Поэтому восприятие революционных событий в ней как бы двоится: с одной стороны, они воспринимаются как борьба народа угнетенного за свободу, т.е. как часть того общего для Европы 1820х гг. освобо- дительного движения, о котором Кюхельбекер в 1820 г. писал в стихотворении "Прощание": "Вооруженная свобода, Борьба народов и царей". С другой - народ этот имеет древнюю историю, и его куль- тура, его история - важнейшая часть современной культуры. И поэ- тому борьба греков за свободу выглядит как восстановление единства нации, как восстановление оборванной турецким влады- чеством преемственной связи прошлого и настоящего Греции. Это отлично понял Байрон, знакомясь со стихами Ригаса. Этот мотив так или иначе будет повторяться в русских стихах 1820х гг. на греческую тему. Вероятно, поэтому, в своем переводе "греческой марсельезы" Байрон и старался соблюсти все особенности греческого стихотво- рения вплоть до метра. Однако Джон Хобхауз, литератор, близкий друг Байрона, путе- шествовавший вместе с ним в 1809 - 1810 гг., автор комментария к четырем песням "Чайльд Гарольда", человек, которому Байрон посвятил свое произведение, пишет, что песня, за исключением припева (хора), интонационно очень близка к "Марсельезе". "Странно однако, - добавляет он, что Байрон в своем переводе до- пустил ошибку в метре". Более того Хобхауз даже предложил свой вариант перевода 1-й строфы. 13) Можно только догадываться, по- чему так произошло. Вряд ли Байрон "не справился" с разностопным хореем гимна Ригаса. Возможно, что английский поэт по каким-то - вплоть до цензурных - соображениям желал завуалировать сходство гимна Ригаса с "Марсельезой" и потому "испортил" текст. Любопытно, что и перевод Гнедича грешит подобной "неисправ- ностью"; упомянутый же мной в примечаниях перевод П.П. Шкля- ревского ритмически точнее, хотя ни тот, ни другой переводчик не добивались полной ритмической идентичности перевода и оригинала, что, повторяю, характерно было для переводческой практики их времени. Принято считать, что Гнедич переводил непосредственно с гре- ческого оригинала. Однако совпадение "погрешностей" позволяет предположить, что источником Гнедича также мог быть перевод Бай- рона. В пользу этого предположения говорит и то, что в России получили широкую известность только две песни Ригаса: та, о ко- торой идет у нас речь, и "Песня паликаров" (букв. смельчаков; так называли партизан или греческие отряды самообороны). Причем вторая полностью приведена по-гречески и во французском переводе в книге о событиях в Греции французского, дипломата, ученого, путешественника Пукевиля, чрезвычайно популярной в России в 1820е годы. 14) Поэтический же перевод "Песни паликаров" был сделан уже в 1850-е гг. М. Михайловым, но упоминания о ней, па- рафразы обнаруживаются в русских стихах о Греции. (Кстати, это позволяет утверждать, что изданный друзьями сборник стихотворе- ний Ригаса был мало известен в России). Уместно, думаю, сказать, что В. Кюхельбекер, для которого война в Греции явилась важнейшим событием (о его стихах, посвященных Греции, пойдет речь во второй главе настоящей работы) вспомнит греческие стихи Ригаса и своих соотечественников уже в 1840-е гг. Они найдут отражение в его знаменитой мистерии "Ижорский", третья часть которой, писанная в Сибири, будет посвящена Греции, где на полях сражений за свободу возродится душа заглавного героя мистерии - Ижорского. Стихотворение Пушкина "Греция" практически в сжатом виде повторяет основные мотивы "греческой марсельезы" Ригаса, что не замечено было исследователями. При этом комментаторы указыва- ли, что о ней (точнее о Ригасе) он мог узнать от знакомых греков или от Гнедича, может быть, от Байрона. Однако не замечалось, что начальные строки Пушкина и по смыслу, и по интонации, что само по себе немаловажно, так как отсылает к определенной тради- ции, - восходят к стихотворению Ригаса: Восстань, о Греция! восстань! Недаром напрягала силы, Недаром сотрясала брань Олимп и Пинд и Фермопилы! И здесь необходимо отметить, что филэллинизм Пушкина и его современников в 1820-е гг. не только отражал их вольнолюбивые настроения, но так же отвечал важнейшим требованиям романти- ческой эстетики. С одной стороны, он служил воссозданию нацио- нального колорита, т.е. требованиям народности литературы (отсю- да, вероятно, появляется так много стихов, написанных как бы от имени греческих воинов или воссоздающих быт и нравы современных греков). При этом привычный образ античности - определенного ти- па культуры - наполнялся новым, живым, современным содержанием; древние греческие мифы и деяния героев оживали в подвигах потом- ков. С другой - служил выражением высокого гражданского чувства. Пушкин, сжав до двенадцати строк содержание песни Ригаса, более того, в последней строфе почти полностью отстранившись от нее, не только поэтически проиллюстрировал свои слова из цитиро- ванного письма В. Давыдову, но и придал со свойственным ему историзмом художественного мышления историческую глубину совре- менным событиям. II Интересный, чисто личный, аспект неожиданно приобрела гре- ческая тема в 1823 г. у Кюхельбекера. Греческое восстание застало его в Париже. Первым порывом бы- ло отправиться в Грецию. 16) И первым откликом - два стихотворе- ния: "К Туманскому" (позднее оно получило название "К Ахатесу") и "Песнь греческого воина" (вторая редакция - "К Румью!"). Позд- нее, в 1822 г., уже на Кавказе появится стихотворение "Проро- чество". Каждое в отдельности стихотворения эти не раз привлека- ли внимание исследователей. Они не только превосходно выражали гражданскую позицию поэта и филэллинические настроения в России, но и знаменовали новый этап в творческом развитии декабриста, связанный, возможно, под влиянием Грибоедова, с которым Кюхель- бекер подружился на Кавказе во время своей недолгой службы у Ер- молова по возвращении из-за границы, с обращением к традициям высокой одической поэзии, с переходом в лагерь "архаистов" (Ты- нянов), или, по словам самого Кюхельбекера, "под знамена Шишко- ва, Шихматова, Катенина и Грибоедова". 17) Наличие в русском романтизме 1820-х гг. "архаического", или, как определяет его сам декабрист, "славяноросского" течения не- однократно оспаривалось учеными. Нет смысла здесь вдаваться в перепитии этой полемики. Отмечу только, что оба "греческих" сти- хотворения написаны Кюхельбекером до сближения с Грибоедовым, по словам Пушкина, "совратившим" его. Оба они читались на заседани- ях Вольного общества любителей российской словесности В. Ту- манским и получили там одобрение. Однако важно для нас сейчас другое. В последних числах августа 1823 г. Кюхельбекер гостил у Вя- земского в Остафьеве. Вот как сообщает об этом Вяземский в пись- ме к Тургеневу: "Кюхельбекер привез мне в Остафьево сам письмо твое, в коем ты говоришь о нем и о сомнении, чтобы приняли его в службу. 18) Теперь затевает он издавать журнал, и, кажется, он на это способен. Талант его подвинулся ... Он сам будет писать тебе обо всем. Он точно достоин сострадания и ободрения. Пришлю тебе его стихотворения о греческих событиях, исполненные мысли и чувства". 19) Отмечу, что при всем интересе к Кюхельбекеру и хлопотах о нем Вяземский отнюдь не разделял его творческих взглядов, порою высказывался о них и его сочинениях иронически. Однако показан- ные ему Кюхельбекером в это краткое свидание новые произведения заслужили благожелательные отзывы хозяина Остафьева. Перед отъездом Кюхельбекер вписал Вяземскому в тетрадь семь стихотворений. Они открывают интереснейший рукописный документ ХIХ в. - так называемый "Альбом Вяземского", заполненный автог- рафами русских и иностранных авторов, знакомцев Вяземского (хра- нится в ЦГАЛИ). Стихотворения эти, кроме посвящения, были на- писаны раньше. В альбоме они составили своеобразный цикл. Цент- ральным событием, послужившим как бы толчком ко всему циклу, явилась война в Греции. О ней идет речь в четырех из семи сти- хотворений. Приведу состав цикла по расположению в альбоме: 1. Вяземскому вместо предисловия авг. 1823 2. К Туманскому апр. 1821 Париж 3. На Рейне дек. 1820 или март 1821 4. К Румью! между мартом и авг. 1821 5. Пророчество 1822. Тифлис 6. Ермолову 1821 7. Проклятие 1821 Сразу отмечу, что изменения текста в NN 2 и 4 незначительны и связаны в первую очередь с переменой названий в вариантах, вписанных в "Альбом Вяземского". Эти стихотворения хорошо известны, входят во все собрания сочинений поэта-декабриста и в разного рода антологические изда- ния. Но как отдельный цикл, то есть целостное произведение, ни разу не рассматривались. Почему же именно в "Альбоме Вяземского" появились они в та- ком составе? Самое общее предположение здесь, что они явились продолжени- ем некоего разговора, который вели оба поэта во время их краткой встречи в Остафьево. И все-таки почему в 1823 г., когда острота филэллинических настроений несколько спала, из всего им написанного Кюхельбекер выбирает для подарка своему старшему другу именно эти стихи, формирует из них цикл, да еще переакцентирует два стихотворения? То, что именно они в полной мере отражают его гражданскую и литературную позицию на данном этапе творчества, очевидно. Как очевидно и то, что именно эти стихи поэт считает самыми значи- тельными изо всех сочиненных в последнее время. Но только ли в этом дело? Естественно предположить, что именно в этих стихах в ка- кой-то степени отражаются перепитии жизни самого автора: вынуж- денное бегство за границу из Петербурга, бурные дни в Париже и чтение лекции о русском языке и литературе в зале парижского Атенея, наделавшее много шуму и закончившееся высылкой, встреча с Туманским, без помощи которого Кюхельбекеру было бы значитель- но труднее вернуться в Россию, события в Греции, возвращение на негостеприимную родину и отъезд на Кавказ, ожидания, которые возлагал он на встречу с Ермоловым. В таком контексте события в Греции становились фактами собственной биографии Кюхельбекера. Об этом, собственно, и идет речь в открывающем цикл посвящении Вяземскому. Вся первая поло- вина стихотворения - рассказ о том, что происходило с автором, "Когда, воспрянув ото сна, Воздвиглась, обновясь, Эллада И вспыхла чудная война, Рабов последняя ограда...", - о том, как в Париже он надумал, подобно другим энтузиастам, помчаться на по- мощь "воскресшим" героям, чтобы там, "средь дивных сеч", найти "бессмертную кончину". И, хотя судьба его сложилась иначе, он надеется, что "Не тщетно данное мне пламя: Я волен даже и в це- пях!" Чистейший дар в груди лелея, Я ударяю по струнам; Меня надзвездный манит храм - Воссяду ли, счастливец, там Близ Пушкина и близ Тиртея? Так открывается главная тема цикла: судьба поэта, его место и роль в широком общественном движении. Деяния поэта - залог его бессмертия. Не раз в стихах цикла будет повторяться эта мысль. Высокие слова должны быть подтверждены судьбой. В послании "На Рейне", обращенном к друзьям в России, читаем: Да паду же за свободу, За любовь души моей, Жертва славному народу, Гордость плачущих друзей! Так бурные события в Греции как бы становились частью бурной биографии самого Кюхельбекера. И потому-то столь важно вернуть конкретное, интимное содержание стихотворению, посвященному Ту- манскому. Поэтически обобщенное "Ахатесу" в контексте подаренно- го Вяземскому цикла теряет конкретное, л и ч н о е значение. А Кюхельбекер рассказывает теперь обретенному им новому другу са- мое важное о себе. Большая часть стихотворений цикла - послания. Этот жанр во- обще характерен для Кюхельбекера 1821 - 1823 гг. Доверительный разговор с другом позволяет придать большую достоверность лири- ческому, интимному, переживанию. И здесь любопытна история стихотворения "К Румью!" Первоначальное его название "Греческая песня". Так читалось оно В. Туманским в Вольном обществе любителей российской сло- весности, под таким заглавием опубликовано было Ю.Н. Тыняновым по автографу, хранящемуся в Пушкинском Доме, в изданном им двух- томном собрании сочинений Кюхельбекера в первом издании "Библио- теки поэта" в 1937 г. Н.В. Королева в новом издании сочинений поэта-декабриста ("Библиотека поэта". 2-ое издание. 1967) впервые публикует его по "Альбому Вяземского" под новым названием. Но вопрос о том, кто такой Румий, она обходит молчанием и никак не комментирует смену заглавия. А.В. Архипова - известный исследователь поэзии декабристов и Кюхельбекера - предположила, что нужно читать не "К Румью", а "К ружью!" 20) Однако замечу, что буквы "м" и "ж" не столь схожи у Кюхельбекера, чтобы их можно было перепутать, и указанный автог- раф не дает повода для такого разночтения. К тому же подобный прием - обращение воина к своему оружию - в нашем конкретном случае непонятен, никак не мотивирован и затемняет содержание; более того, в такой трактовке стихотворение полностью выпадает из контекста цикла. Естественно было предположить, что Румий, возможно, по ана- логии с Ахатесом, - некий герой или реальное лицо в истории или в мировой культуре, хорошо известное и декабристу, и Вяземскому, в чей альбом вписано стихотворение. Однако самый тщательный по- иск Румия результатов не принес. Более того, судя по огласовке, слово это не греческое, и вряд ли Кюхельбекер мог озаглавить стихи, посвященные восстанию в Греции, именем героя не грека. К тому же написание этого слова в заглавии с прописной буквы совсем не обязательно означает имя собственное - такое написание орфографическая норма 1820-х гг. Вдобавок замечу, что прежнее название -"Греческая песня" - больше отвечает устремлениям Кюхельбекера-романтика к воссозда- нию определенного колорита времени и места, его представлениям о самобытности и народности литературы. Естественнее выглядят сти- хи, писанные от имени грека, призывающего к борьбе с тиранией (Так, собственно говоря, и будет в "греческих песнях" из послед- ней части "Ижорского", которую Кюхельбекер создавал уже в Сиби- ри"). Напомню, что и Байрон, и русские переводчики озаглавили гимн Ригаса "Боевая песнь греков", а также сошлюсь на многочисленные "песни греческих воинов", возникшие в эти годы в русской поэзии. Но тогда к т о же или ч т о же такое Румий? Известно, что на Кавказе Грибоедов увлек Кюхельбекера изуче- нием арабского языка. Арабские слова встречаются в его переписке тех лет с Грибоедовым, а восточная тема занимает определенное место в его творчестве. 21) Новое название стихотворения, на- писанного Вяземскому, - скорее всего литературный прием, или иг- ра, понятная только посвященным (Вяземскому он сам мог пояснить смысл этой игры). И тогда вполне вероятно, что загадочного "Ру- мия" надо искать на Востоке, а возникновение этого слова у Кю- хельбекера, должно быть, как-то связано с его занятиями восточ- ными языками. Румий - слово, скорее всего образованное от "Рум" (Rum, Rumi), то есть арабской формы латинского Rome, Romary (Рим, римский). Так мусульмане называли древнюю Византийскую, или Восточно-римскую империю, и ее жителей. Позднее этим именем ста- ли называть православных греков, живущих как в Греции, так и в Турции - преимущественно последних. 22) Таким образом, обращение "К Румью" нужно читать : "к греку", живущему в Турции или под турецким владычеством, то есть во враждебном окружении. Отсюда двоякий смысл названия стихотворения Кюхельбекера: во-первых, оно обращено к греку, воюющему сейчас за свободу, а во-вторых, так как входит в цикл, подаренный Вяземскому, содержит намек на биографию адресата. Кстати, любопытно отметить, что в письме к А. И. Тургеневу от 25 августа 1821 г. в ответ на сообщение о помощи, оказанной русским правительствам греческим беженцам из духовных, Вяземский пишет: "Нельзя ли доставить мне на часок Кюхельбекера речь (текст его лекции о русском языке в парижском Атенее - М.М.)? Ради Бога, постарайся! Да и о нем надобно бы позаняться, если он в такой крайности. Что вы все о греках только хлопочете, да еще о духовных? У нас свои греки ..." 23) В Вяземском Кюхельбекер, возможно, видит человека, не только близкого по убеждениям, но и человека схожей судьбы, как и он, пострадавшего за правду. И тому есть причины. В апреле 1821 г. по приезде в отпуск из Варшавы, где он служил при великом князе Константине Павловиче, Вяземскому было объявлено о запрещении возвращаться на службу. Вольнодумство поэта, его откровенные высказывания о российском деспотизме пришлись не по вкусу правительству. В знак протеста Вяземский подал на высочайшее имя прошение о сложении с него придворного звания камер-юнкера. В июле 1821 г. он уехал в Моск- ву, где за ним был установлен тайный полицейский надзор, а затем поселился у себя в Остафьево. Именно это сходство судеб: собственной судьбы и судьбы опального поэта Вяземского - определило состав и содержание все- го цикла Кюхельбекера. В таком контексте новое название "Гре- ческой песни" может читаться как обращение поэта, пострадавшего в "битве за свободу", к другу - поэту, который тоже только что потерпел гонения от правительства за свое вольнодумство. За об- ращением "к румью" скрывалось обращение к Вяземскому, подобно греку, восставшему против деспотии и пострадавшему от нее. Так греческая тема в поэзии Кюхельбекера напрямую связыва- лась с Россией, становилась фактом его собственной биографии и биографий его друзей. -------------------------------------------------------- ПРИМЕЧАНИЯ 1) См.: Лернер Н. Стихи о Греции. Русский библиофил.1911. N5. 2) См.: Селинов В.И. Пушкин и греческое восстание. В сб.: Пушкин: Статьи и материалы. Вып.2. Одесса. 1926. С.5-31. 3) Пушкин А.С. Собр.соч. в 10 тт. Т.Х. М.: АН СССР, 1958. С.98. 4) Метакса Е.П. История греческих происшествий, обстоятельно и подробно описанных от первых действий греков до сего времени, заимствованное из описаний очевидцев и некоторых сочинений, с собственными дополнениями издателя Флота капитана 2-го ранга Е. Метаксы, с присовокуплением карты, представляющей весь театр войны. ЧЧ. 1-2. М. 1824. С.14 ...16. Подробнее о нем и его книге см.: Венгеров С.А. Критико-биографический словарь русских писа- телей. ТТ.1-6. СПБ., 1889-1904. Отзывы на книгу Метаксы: Сын отечества. 1824. N 43, Московский телеграф. 1825. N 10. 5) См.: The Works of Lord Byron. Poetry.Vol II. /Edited by E.H.Coleridge. London: J.Murray. Albemakle Street. New York: 1899, p. 199. 6) Русский архив. 1901.Т.39,кн.1. С.62, 63, 67. 7) Сборник материалов, извлеченных из Архива собственной Е.И.В. канцелярии. Т.11. СПБ., 1901. С. 374 - 375. 8) Медведева И.Н. Н.И. Гнедич и декабристы. Сб. Декабристы и их время. М. -Л., 1951. С. 140. Та же ошибка повторена Медведевой в ее комментариях к кн. Гнедич Н.И. Стихотворения (Б-ка поэта, БС). Л.,1956. С. 806; и со ссылкой на это издание С.А. Рейсером в сб. Вольная русская поэзия (Б-ка поэта, БС). Л., 1970. С.783. 9) Вестник Европы. 1821. N 20. С. 256. 10) В 1820-е гг. гимн Ригаса перевел П.П. Шкляревский под названием "Древняя греческая песнь". Однако издан этот перевод был только в посмертном сборнике произведений поэта в 1831 г. См.: Шкляревский П.Л. Стихотворения. СПб., 1831. 11) В письме от 15 марта Булгаков сообщает, что "Метакса и Чумага (другой знаменитый в России грек - М.М.) готовятся, я ду- маю, один в Эпамиониды, а другой в Солоны". - Русский архив. 1901. С. 62. 12) Уместно, думаю, для сравнения привести 1-ю строфу гимна Ригаса в переводах Гнедича и , а также в современном переводе Болтина (См.: сб. Песни простых людей. М., 1954.С. 32 - 33). Гнедич Воспряньте, Греции народы! Воспряньте, Греции сыны! День славы наступил. День вашей славы наступает! Докажем мы, что грек свободы Восстаньте, пусть весь мир узнает, И чести не забыл Что вы для славы рождены! Расторгнем рабство вековое, О, Греции сыны, мужайтесь! Оковы с вый сорвем! В доспехи славы облекайтесь! Отмстим отечество святое, Пролейте кровь врагов рекой Покрытое стыдом! За веру, вольность и покой! К оружью, греки, к бою! Пойдем, за правых Бог! И пусть тиранов кровь рекою Кипит у ваших ног! Болтин Встань, грек, свободы воин! Настал наш славный час! В сраженьях будь достоин Страны, родившей нас. Греки, в бой! Марш вперед! Нам свобода дорога! Пусть потоком потечет Кровь проклятого врага! 13) Цит. по указ. изд. соч. Байрона (Vol. 3, p. 20 - 21): Translation of famous Greek war song " " Sons of the Greeks, arrise! The glorious hours gone fath. And, wothy of such ties, Display who gave us buth. Choris Sons of Greek! let us go In arms against the foe, Till theire hated blood shall flow In past our feet. Вариант Джона Хобхауза: Greeks arise! the day of flory Comes at last yours words to claim. Let us all in future story Rival our forefathers fame Under foot the yoke of tyrants Let us now indignant trample, Mindful of the great example, And avendge our countrys shame. 14) На это, не приводя, правда, никаких доказательств, ука- зывает и С.А. Рейсер. См.: Вольная русская поэзия XYIII - первой половины XIX века. (Б-ка поэта, БС). Л., 1970. С.783. 15) P.Pouqevile Histoire de la regeneration de la Grece. Vol. 3. Paris, 1824, p. 388 - 392. Отрывки из нее неоднократно перепечатывались в русских журналах 1820-х гг.; частично была переведена и вышла отдельным изданием его "Жизнь Али Паши Янинского, со времени его детства до 1821 г., содержащая подроб- ное и верное описание чрезвычайных его злодеяний и ужасного над порабощенными народами Греции тиранства" (Ч.1 - 2. М., 1822 /пер. В. Озерова; Ч. 3 М., 1824/ пер. П. Строева. 16) Вероятно, какие-то сведения о том достигли России. Так, А.И. Тургенев писал к Вяземскому: "Царь полагал его в Греции". Остафьевский архив. Т. 2. М.,1899. С. 240. 17) См.: Тынянов Ю.Н. Пушкин и Кюхельбекер. В кн. Т. Пушкин и его современники. М., 1968. С. 233 - 294. Об отношениях Кю- хельбекера и Грибоедова см. также: Мазья М.Г. А.С. Грибоедов в стихах и дневнике В.К. Кюхельбекера. В сб.: А.С. Грибоедов. Ма- териалы к биографии. Л., 1987. С. 174 - 184. 18) Вяземский еще в 1821 г. через А.И. Тургенева хлопотал за Кюхельбекера по его возвращении из-за границы. С трудом им уда- лось тогда пристроить его к Ермолову на Кавказ. Но вскоре Кю- хельбекер вынужден был оставить службу. Начались новые хлопоты. В письме, о котором идет речь, Тургенев писал: "Трудно будет Го- лицыну определить Кюхельбекера, если на сие нужно высочайшее соизволение; его не велено никуда определять, как только в Гру- зию, и держать там. Узнают, что ушел - плохо будет. Поступайте осторожнее и ему о том не говорите. Я имел за него неприятности по определении его к Ерм/олову/. Но помочь бедняге нужно. Узнай - подумайте только как?" (Остафьевский архив. М., 1899. Т. 2. С. 338). 19) Остафьевский архив. Т. 2. С.342. 20) Архипова А.В.К истории одного вольнолюбивого стихотворе- ния ("К Ахатесу" - "К Туманскому" В. Кюхельбекера). Учен. зап. ЛГПИ им. Герцена. 1965. Т. 273. С. 323 - 327. 21) См.: Мазья М.Г. А.С. Грибоедов в стихах и дневнике В.К. Кюхельбекера. В кн.: А.С. Грибоедов: Материалы к биографии/ Сборник научных трудов. Л.: Наука, 1989. С. 174 -176; также вст. ст. к моей публикации трагедии Кюхельбекера "Любовь до гроба, или Гренадские мавры". - Русская литература. 1989, N 4. C.69 -74. 22) Подробн. см.: Энциклопедический словарь /Броггауз и Эф- рон. СПб., 1899. Т. XXUII. C.259. 23) Остафьевский архив. Т. 2. С. 204. МАЗЬЯ М.Г. 191028.Санкт-Петербург. Моховая ул.д.28,кв.37. Тел. 273 - 13 - 70.

Хранители

ХРАНИТЕЛИ - А если кто-либо из ваших предков, скажем, прабабушка или дедушка, некоторым образом ... пошалили? - На то и существуем мы - хранители. Он гордо вытянулся в кресле и обвел рукой табло во всю стену, сплошь усыпанное мигающими разноцветными огоньками. - Точно новогодняя елка, - подумал Собеседник. - Только на ветках вместо игрушек какие-то цифры, имена, названия. Они сидели в этой комнатке, расположенной на первом этаже длинного многоэтажного дома, уже давно: двое мужчин - один, оде- тый с иголочки, в темно-рыжей тройке с каким-то молниевидным значком на красном галстуке - Хранитель, другой, все звали его Собеседник, в сером свитере и потертых спортивного покроя брюках, с видеоскрибом в руках. Хранителей, точнее их засекреченную организацию, обнаружил он, и это составило предмет его профессиональной гордости. А уж прорваться через кордон охраны и добиться встречи с самим Храни- телем было "делом техники". Привело же его сюда расследование ка- ких-то странных пропаж детей из школ и даже садиков - поровну мальчиков и девочек, и их отказ после того, как их находила поли- ция, вернуться к родителям. Когда детей пытались расспрашивать о том, что с ними произошло, они упорно молчали, а некоторые, менее стойкие, лепетали что-то о новых учителях, ответственности перед потомками и предками, путешествиях во времени, необходимости ра- совой дезинфекции и прочих малопонятных вещах. - Информация поступает на главный компьютер, раздается сиг- нал, и тревожная группа отправляется к месту будущего опасного происшествия. - Вы что, не боитесь вмешиваться в ход времени? - На то мы и хранители. Время равнодушно. Времени и прост- ранству безразлична судьба тех, кто наполняет их смыслом. - По его логике получается, что если в банку поместить дожде- вых червей, они станут ее сутью, - улыбнулся про себя Собеседник. - Слава Богу, что он не требует, чтобы банка заботилась о червях. - Наша задача придать им осмысленность, то есть сохранить в чистоте нашу расу на том участке времени и пространства, который отпущен нам. Мы, таким образом, и хранители, и творцы истории. Рыжие глазки Хранителя сияли ослепительным светом истины. Он   - 2 - не убеждал собеседника - он проповедовал. - Посмотрите, сколько народов прошло по земле и бесследно ис- чезло. Вы скажете: исторический отбор. Но все ли уцелевшие дос- тойны уцелеть? Засадите два поля пшеницей: одно обыкновенными зернами, другое - элитным сортом. Сравните-ка урожай. - Можно ли уподоблять историю селекционеру? Человечество уже давно интуитивно ощущало необходимость реше- ния великой задачи сохранить элитные _ .национальные сорта. Но то, что предлагалось до нас, изначально было обречено, потому что борьба велась не с болезнью, а с ее результатами. Даже могучий технический интеллект людей ХХ века с их попытками переселения или уничтожения отдельных, как бы вас не обидеть? "нечистых" на- родов в итоге оказался в тупике, в тупике, если так можно выра- зиться, "сострадательности". Но ведь сострадать можно только рав- ному себе. А страдать вместе с тем, кто не достоин твоего страда- ния? Собеседник вдруг вспомнил, сколько всякого рода мошек, клопов и прочих вредных насекомых передавил он на своем веку, не испы- тывая к ним никакого сострадания. - А если бы интеллектуалам из ХХ века хватило технической мо- щи - ведь создали же они газовые камеры, гигантские печи кремато- риев и тому подобные ... приспособления, - они бы справились с задачей? - Если хочешь придти к истине, загляни в себя и в себе самом отсеки больной член. Собеседник испуганно взглянул на Хранителя. Солнце уже спря- талось за крышу соседнего дома, за окном стремительно темнело, но света в комнате еще не зажгли. Однако за спиной на стене вы- тянулась и дрожала громадная тень. Правда, бледненькая и совсем не страшная, так как свет от лампочек на табло был мигающий и не очень яркий, однако темный смысл последних слов Хранителя впе- чатлял. - А какова мощность ваших машин? Как далеко проникаете вы в прошлое? - Около пяти поколений. Глубже, увы! пока не выходит. Так что, к сожалению, приходится смириться с таким , я бы сказал, "техническим допуском". Его рыжие глазки скорбно закатились, усы поникли.   - 3 - - Как же действует тревожная группа? - Главное создать помехи процессу неправильного оплодотворе- ния. Лучше всего подменить предмет вожделения. Есть и другие спо- собы вплоть до крайней меры: уничтожение того, кого мы называем "осквернителями". - А как же право на свободу интимной жизни, на любовь, ласку, права личности, наконец? Хранитель улыбнулся. - Вы говорите, как та пчела, что, наслушавшись комариного писка, залетела в улей и объявила о своем суверенитете. Ей даже не дали дожужжать последнее слово. Мы - хранители. Те же, кто хочет существовать вне понятий ин- тересов чистоты нации, - ее враги. Все, как вы любите выражаться, общечеловеческие ценности бледнеют рядом с ценностями националь- ными. И нет благородней задачи, чем хранить эти ценности и защи- щать их от разрушительного влияния инородцев. - Ваша служба сравнительно молода. Как быть с теми, кто раз- деляет ваши идеалы, но чьи предки ... - Собеседник запнулся, под- бирая нужное слово, - не были столь идейны. - Они злейшие враги нации, точно трупные черви, поедающие ее изнутри. - Даже если они не в курсе "грехов" своих предков? - Это безразлично. Его рыжие глазки смотрели тепло и ласково. Усики гордо топор- щились, и казалось, все его тщедушное тельце, так уютно устроив- шееся в кресле, сейчас, точно мороженое в теплой ручке ребенка, растает от довольства. Собеседник подумал: "Хранитель такой маленький. А вдруг в нем не поместится столько чувства?" Хранитель заерзал в кресле, пытаясь дотянуться ногами до по- ла, и Собеседнику показалось, что вот-вот он сорвется с места и побежит, побежит ... побежит туда, в неведомые дали, где каждый день хорошая погода и живут одни только добрые люди. И Собеседни- ку тоже захотелось побежать, несмотря на всю его "нечистоту", следом, чтобы хоть постоять возле чужого счастья. Они переглянулись, тяжко вздохнули, и беседа продолжилась. - А как быть с представителями других национальностей, издав- на живущих на этой же территории?   - 4 - - Мы не испытываем к ним вражды. Однако место мухи в дерьме, клоп живет за обоями, сверчок - за печкой. Нарушив этот закон, они становятся такими же "осквернителями" и таким образом сами выбирают свою судьбу. - Иными словами ... В компьютере вдруг затрещало, красным светом забилась одна из лампочек на стене, и из круглой дыры в потолке по шесту посыпа- лась тревожная группа. В углу загудело, и все исчезли. Лишь на экране монитора светящейся чертой ложился их путь во времени. Ли- ния вдруг прервалась, сжалась до размеров тире, от нее отделились семь светящихся точек и скрылись в глубинах компьютера. Посыпа- лись какие-то значки, цифры, и все наконец замерло. Темнело. Собеседник невольно глянул в окно: фиолетовые сумер- ки уже окутывали город, подступая к самому подножию башни, где они разговаривали. Хранитель напряженно всматривался в экран. - Иными словами, - улыбнулся он, перехватив взгляд Собеседни- ка, - вам следует наладить контакты с родственниками на вашей ис- торической родине. Его глазки были пусты. - Простите, хранители - это государственная структура? - Что значит государственная? Государство само по себе хруп- ко и подвержено многим влияниям. Политические интересы крутят его, как баба белье в проруби. Нынешний же режим вообще ведет себя словно дрессированная собака; к тому же он не отличается брезгливостью к инородцам и полон "осквернителями". Хранители - коммерческое предприятие, национально-коммерческое, - споткнув- шись на втором слове, произнес Хранитель. - Наши идеалы, в отли- чие от государственных, вечны и незыблемы, понимающие это под- держивают нас. Как там писал известный у вас Маркс из ХХ века? На определенном этапе общественного развития государство отмира- ет? Мы стоим за идею соборности как лучше отвечающей нашему мен- талитету. - Этот коричневый хитон замечательно сидит на нем, - подумал Собеседник. - Надо поинтересоваться фамилией его портного. В этот миг на стене, как в истерике, забилось сразу три лам- почки, в компьютере заверещало, и с потолка посыпались тревожные группы. Что-то зашуршало в углу, и два солнца - одно сиреневое,   - 5 - другое с красноватым оттенком - встало над планетой. - И не заметили, как ночь скоротали, - потянулся навстречу им Хранитель. - Вы слышали, почему я развелся с моей первой женой? - неожиданно спросил он. Собеседник недоуменно пожал плечами. -Мы начинали вместе. По профессии жена была историком, и, когда появилась возможность путешествовать во времени, она не за- медлила отправиться в свой любимый ХХ век. Теперь модны всякого рода новые учения, якобы основанные на природном опыте предков. - Да-да-да! - сочувственно подумал Собеседник. - Моя набра- лась всяких там систем питания, и теперь, съедая за обедом каждую ложку супа или кусочек жаркого, я чувствую, что совершаю преступ- ление, а попросив добавку или пельменей на ужин, - вообще вообра- жаю себя будущим каторжником. - Так вот из ХХ века она притащила кучу книг по нашему вопро- су: о праве наций на самоопределение, об этносах, культурных на- циональных автономиях...вплоть до кулинарных книг разных народов - и решила все это внедрить в нашу жизнь. Ладно, с острой гру- зинской кухней я еще смирился, но когда дочка, придя из садика, заявила, что хочет дружить с с некой Софой, потому что их этни- ческая группа ходит на прогулку в парк с каруселями и их не кор- мят манной кашей, я не выдержал. А что бы вы сделали на моем мес- те? Вы бы терпели эту женщину, видя, как через нее гибнет ваш ре- бенок? - Так вы сами воспитываете вашу дочку? - Причем здесь это? - Хранитель был явно раздражен. - Ребе- нок живет с матерью, но по воскресеньям я привожу ее сюда и мы ездим в гости к нашим прародителям из разных времен. Его глазки, только что пылавшие праведным гневом, нежно све- тились. Он заелозил на своем сиденье, задергался и начал про- щаться. - Мы и так засиделись, а я спешу. Дела, знаете ли.Да и подк- репиться не помешает. Они ж ни корочки не оставят! - вдруг с обидой в голосе пожаловался Хранитель. - Так что вам пора, про- щайте! И он со всех ног пополз вверх по стене, грозя этим неизвест- ным, которые не будут его дожидаться, длинными тараканьими усами.

Шесть Миллионов и Один Человек

Это случилось вскоре после того, как петербургские евреи вместе с евреями всего мира в очередной раз отметили день Ка- тастрофы. Ярким апрельским днем я проходил вдоль забора у Гости- ного двора, места, хорошо известного каждому петербуржцу, где нынче обосновались продавцы "патриотической" литературы всех мастей и где чуть ли не ежедневно устраивают свои тусовки люди, самочинно присвоившие себе право любить отчизну. Рассматривая пестрые обложки рассыпанных перед глазами анти ... всехных изда- ний, я услышал примечательный диалог. - А эти евреи, вишь, чего выдумали - какую-то Катастрофу. Якобы в память жертв фашистского геноцида. Плачут, возмущаются, речи произносят, будто только их в войну убивали. - Это у них национальная черта - плакать. Они все с ног на голову ставят. Пять или шесть миллионов ихних в войну погибло - так они вселенский плач устроили. А мы, русские, помалкивай. У них, говорят, в Израиле даже стена плача для этого есть. - Шесть миллионов ... Делов-то! Пусть с ними, с нашими доморощенными антисемитами! Бог им судья. А нам, жителям бывшего СССР, привыкшим исчислять жертвы десятками миллионов, возможно, цифра эта тоже покажется смешной. Только вот если из этих шести миллионов вычленить единичку: твою мать, жену, ребенка, тебя самого наконец, отправленного в газо- вую камеру, расстрелянного, повешенного, забитого ружейными прикладами или просто сапогами... всего лишь за то, что ты имел неосторожность родиться евреем, - покажется ли смешной арифмети- ка, где, точно первоклассник к палочке палочку, к единице прик- ладывают единицу, и так до тех пор, пока этих единичек не станет шесть миллионов. Вот тогда-то, таким образом история войны при- откроется в истории отдельного человека. Поэтому мы решили предложить вашему вниманию книгу, состав - ленную из историй о войне, рассказанных теми, кому выпало вое- вать, выживать в блокадном Ленинграде, чудом уцелеть в гетто, выползти, расстрелянному, из могильного рва.. .Мы не уточняли дат, номеров воинских частей и прочих важных для профессиональ- ного историка атрибутов. Историческая достоверность здесь в дру- гом - в правде пережитого, в судьбах самих повествователей. Итак, тема этой книги - ленинградские евреи в годы Великой Отечественной войны. Очень часто, обращаясь к будущим нашим авторам, приходилось слышать: "А почему только евреи? Мы были единым народом и не де- лили себя по национальностям." Нонна Слепакова, известная петер- бургская поэтесса, подарившая нам замечательный очерк о своем отце, настороженно спрашивала: - А вы не вычеркните то место, где мой отец говорит о себе и о своих фронтовых друзьях "братья-славяне"? За этим вопросом слышится естественная тревога: нет ли здесь некой спекуляции? Ведь мы жили в стране, где провозглашалось братство народов, а властвовал государственный антисемитизм. Вспомним. 1943 год. Еще шли бои, еще гибли на фронте солдаты - русские, украинцы, евреи, казахи ... - а уже распущен был слух, что евреи не воевали, что они отсиживаются за чужими спи- нами где-нибудь в Ташкенте. 1) Петербургский историк С. Узин в неопубликованной работе "Ста- линский миф и правда о евреях на войне", которую он любезно пре- дложил редакции, исследует возникновение и развитие этого мифа, приводит убедительные свидетельства дискриминации евреев в годы войны, пишет о том, как по мере успехов на фронте нарастает инс- пирированный сталинской пропагандой великорусский шовинизм, "не- избежным спутником которого всегда был антисемитизм, а в конк- ретных условиях победоносной войны - в первую очередь миф, отри- цающий вклад еврейского народа в победу." Узин указывает также на то, что уже в 1942 г. партийные органы всячески препятствуют проникновению в печать фактов о героическом поведении евреев на войне, приводит примеры бытового антисемитизма в армии. 2) Миф о том, что евреи отсиживались в тылу, давно опровергнут. Не прижился он и не мог прижиться по-настоящему в стране, где плечом к плечу боролись с фашизмом люди разных национальностей. Оспаривать же домыслы прошлых и новоявленных антисемитов?..Можно ли переспорить озлобленного невежду? Да и унизительно это - до- казывать, что евреи такие же люди, как все. Но почему все-таки главной нашей темой стал рассказ о ле- нинградских евреях в годы войны? Вероятно, не было в истории человечества ничего страшнее последней войны. Чудовищным жаром смерти и разрушения опалила она всю Европу. И у каждого живущего в ней народа была в этой войне своя мера испытаний. И у каждого народа, и у каждого чело- века была в этой войне общая и своя, отдельная, судьба. Но особая, страшная доля выпала еврейскому народу. К 1939 году в СССР проживало приблизительно 3,2 млн. евреев. Около 500 тыс. воевало в рядах Красной Армии. 200 тыс. погибло в боях. 1,5 млн. евреев - мирного населения - стали жертвами фа- шистского геноцида. Итого цифра потерь среди евреев в одном только Советском Союзе составляет 1,7 млн. человек. Чуть больше половины общего числа его еврейского населения. Конечно, эти цифры, взятые нами из официальных источников, требуют уточнения. Но дело не в цифрах. Судьба каждого из этих 1,7 млн. человек легла на узком пространстве между германским фашизмом и сталинской (а,может быть, коммунистической в ее госу- дарственной интерпретации?) национальной политикой. Уже два года в Европе бушевала война. Два года "решал" Гит- лер "еврейский вопрос", но в СССР о зверствах фашистов официаль- ные лица предпочитали помалкивать. 3) О них доходили туманные слухи, верить которым, естественно, не хотелось - уж слишком неправдоподобно звучали они. Мы "дружили" с Германией и до конца - точнее, до начала - были верны этой дружбе. 4) Читая воспоминания тех, кто волею судеб остался на оккупиро- ванной территории и чудом выжил, поражаешься тому, как не хотели они покидать насиженные места, как не верили страшным слухам об истреблении евреев. Татьяна Немизанская, бывшая невельская школьница, вспомина- ет, как 22 июня приехала к ним из Ленинграда погостить ее сест- ра, студентка, как "хлынули в город беженцы, в основном из Бело- руссии, они говорили, что евреям надо обязательно бежать. Но не- вельские евреи почти все остались." Они жили в самой сильной, самой прекрасной в мире стране в братской семье народов, с которыми готовы были разделить (и де- лили) свалившуюся на их отчизну беду. Но те, кто мог пусть не защитить их от фашистского геноцида, но хотя бы предупредить о смертельной опасности, грозящей в этой войне любому еврею, ока- завшемуся "под немцем", не сделали этого.Пророчески звучат слова Давида Берлина из воспоминаний Д. Мотольской: "На этой войне у каждого еврея должна быть за плечом винтовка." Фронт. Партизанский отряд. Стынущий в блокадном кольце Ле- нинград. Замершее в страхе и отчаянии еврейское гетто. Все ка- жется известным - кому из личного опыта, кому из учебников, книг, кинофильмов. Но к этому нельзя привыкнуть. Вчитываясь в "Книгу живых", мы видим прошлое в конкретных судьбах тех, на чью долю выпало полной мерой страданий общих и еще чуть-чуть больше, ибо все они евреи и изначально были приговорены в этой войне к смерти и унижениям. И поэтому у них свой особенный счет, даже у тех, кто считал себя ассимилированным, но - увы! - ни на секунду не мог забыть о своей особости - еврействе. И эта особость при- дает необычность и новизну публикуемым нами мемуарам. Символично в этой связи выглядит рассказ Г.Костелянц о том, как, точно ви- дение из давнопрошедшего, по улице захваченного немцами города ее детства шагал старый еврей: "По мостовой неторопливо шел странный человек в черном лапсердаке, с бородой, пейсами, в ер- молке - точь-в-точь такой, как когда-то в Борисове возле синаго- ги. Вслед ему стайка мальчишек лет семи-восьми радостно вопила: "Жид пархатый, нос лопатой". У еврея было отрешенное лицо. Вскоре многим из них, таким же, как Галя Костелянц, мальчи- кам и девочкам, придется научиться ходить с желтой звездой по улицам завоеванных немцами городов с таким же отрешенным выраже- нием лица, а тем, кто вернулся с фронта домой после Победы, с таким же отрешенным видом выслушивать "правду" о своем "таш- кентском сидении", о врачах-отравителях, о том, что "специалисты вашего профиля нам нужны, но принять на работу мы вас не можем: нет ставок, - так что приходите завтра ..." В этой отрешенности и сознание неизбежной - сегодня? завтра? - смерти, и смирение перед ней, и то чувство, какое бывает у че- ловека, заглянувшего по ту сторону жизни, при взгляде на суету настоящего, и страх перед унижением, и гордость и чувство собственного достоинства. Они не были покорными жертвами, и, хо- тя Смерть стала частью их быта, они жили: по мере сил работали в осажденном Ленинграде, вырывались из гетто, били врага на фронте и в партизанских отрядах. 160772 две боевые награды получили на войне евреи-воины. Из них 133 человека было удостоено высокого звания Героя Советского Союза. Больше - только русские, украинцы, белорусы, татары. В одной только битве за Ленинград 30 генералов и 6 адмиралов евреев занимали высокие командные должности, тысячи офицеров-ев- реев в армии и на флоте приняли участие в этой битве, тысячи ев- реев, работников ленинградских предприятий, ушли в Народное ополчение. В отдельных его подразделениях бойцы-евреи составляли в 1941 г. до десяти процентов общего численного состава. 5) И хотя цифры эти говорят об очень многом, дело не в них. Суть в том образе народа, который предстает перед нами за этими сухими цифрами и который является читательскому взору со страниц "Книги живых". Он может предстать юношей, растерявшимся, перепу- ганным в смертельной неразберихе своего первого боя, но не вы- пустившим оружия из рук, или в облике скромного труженика войны - "траншейного землекопа", а быть может, мальчиком, решившим про себя, что в гетто ему места нет, или девочкой, услышавшей на улице оккупированного города, где она родилась и росла, из уст какой-то озлобленной тетки слово "жид" и не побоявшейся трахнуть ее по голове, матери, знающей, что ей не спастись, но в послед- ний момент умудрившейся вытолкнуть из очереди на расстрел свою дочку и тем самым спасти ее ... И в этой связи хочется привести еще один портрет еврея из воспоминаний Костелянц - портрет ее отца, сумевшего выбраться из гетто, вырвать оттуда жену и дочь, стать партизанским командиром и погибшего в одном из боев. "Во время войны в нем раскрылась энергия не реализованных до войны возможностей. Жизнь его была трагически печальной, всегда напряженной, не всегда по его вине. Но и в печали папа, истый сын своего народа, умел находить ра- дость. Горестный скептик, он никогда не терял веру в челове- ческий разум, а юмор помогал ему в самые мрачные минуты жизни... Вся его жизнь - от маленького полесского местечка, где он ро- дился, до последнего боя в лесу, была стремлением выпрямиться, уйти от распространенных форм обезличивающей человека зависи- мости. Вот почему ему так хорошо дышалось в партизанском лесу." Разумеется, эта книга ни в коей мере не может претендовать на то, что нам вместе с ее героями-авторами удалось в полной ме- ре показать разные стороны войны, разные стороны участия в ней ленинградских евреев. Мы представили на суд читателя несколько военных биографий, как бы выхваченных из множества подобных. Вы- бор их по-своему случаен, но, как уже говорилось выше, история важных исторических событий складывается из историй отдельных участников этих событий. И где бы ни были они в эту военную по- ру, как бы ни складывалась их судьба, все они - наши авторы и герои - равны перед лицом войны, на всех их биографиях лежит од- на печать - одоление Смерти. Печать Победы. ПРИМЕЧАНИЯ: 1) Замечу, что в самые тяжелые первые месяцы войны все было иначе. Видимо, антисемитизм был невыгоден. Так, в "Ленинградской правде" от 3-го октября 1941 года помещена была статья Б. Федо- рова "Против антисемитов - агентуры фашизма", где, частности, говорилось об участии советских евреев в борьбе с фашизмом, о том, что "в рядах Красной Армии немало бойцов евреев-красноар- мейцев, командиров, политработников, которые самоотверженно за- щищают свою отчизну, бьются за нее до последней капли крови, до последнего дыхания." 2) Судя по нашим материалам, антисемитские выходки были не- характерны непосредственно на передовой, тогда как в тылу они встречались чаще. 3) Лишь с началом войны в советской печати стали появляться скудные сведения о массовом истреблении немцами евреев. Так, в "Ленинградской правде" от 26 июня 1941 года появилась статья С. Борисова "Под пятой германского фашизма" о Варшавском гетто. Также в сводках Совинформбюро изредка печатались материалы об убийствах евреев на оккупированных территориях. 4) Только один пример этой "дружбы". 22 июня 1941 г. "Сме- на" с явным сочувствием Германии помещает "Ответ германского правительства на ноту правительства Эйре", где речь идет о бом- бардировке Дублина, якобы по ошибке немецких летчиков. 5) Подр. см: Свердлов Ф.Д. В строю отважных: Очерки о евре- ях - Героях Советского Союза. М., 1992; Абрамов А. Ленинградская битва. Тель -Авив, 1990. М.Г. Мазья 191028. Моховая д.28, кв.37. т. 273-13-70.

Монолог Неврастеника

И не рассказывайте мне об этом зарубежье, где блины в масле сами катаются, а водопроводчики в белых халатах ходят и в батис- товые платочки сплевывают! Видел наш Паша эту заграницу...Знаете где? Ему "Товарищество сантехников" на конгресс в Париж пригла- шение прислало. "Мировая канализация и проблемы экологии". А Па- ша сам себе конгрессмен, согласие на приглашение не давал еще официально. Он так и заявил об этом, когда они после того, как соседу нашему, великому правдолюбцу - старичку замухортому-по- тертому (плевок поставить некуда), горячую воду через выключа- тель в назидание подключил, приглашение свое с шумом отобрали. - Единственно, - говорит, - жалею, что погорячился и кипятком под давлением в хрустальную люстру ему не задвинул. А по сути прав был. Достал он меня своими детьми немытыми. А меня что - в горячей воде купали? Ежели ты ответственный квартиросъемщик, то в коммуналке твоей следи, чтоб жильцы вовремя за квартиру платили, а какая вода в крану течет, не твоя забота. Он прямой враг нашего жилищного дела и атеист. Лучше б экологией занимался - гальюны чистил! А что касаемо Парижу ихнего - так у меня и без того дача в подпарижье с балконом и горячей водой имеется. Паша он молодец. Он за народ наш горой стоит. А что ж ему де- лать-то, как не у пивного ларька с мужиками стоять? Только он ум- нее, чем остальной народ, стоит, потому как всегда первым. - Ты б, Паша, хоть раз доброту характера проявил - пустил ко- го вперед себя! - мужики намекают. - А я и так добрый. Я баб любую в перед пущу! - смеется. А вы о зарубежье толкуете. Где вы там такой истинный характер встретите, как у нашего Павла Сергеевича? И чтоб в открытую всег- да правду-матку резал. Его однажды академик из 28 квартиры три дня ждал - унитаз у них засорился: лекции отменил, доклад на Уче- ном Совете. А Паша пришел - ни в одном глазу: - С бабой, понимаешь, две ночи валандался, днем отсыпаться пришлось... Вишь, дело-то какое. У академика закаканного все его жалкие слова, какими он Пашу укорять приготовил, в горле застряли. А что тут возразишь? А еще выдумали: дальнее зарубежье ... ближнее зарубежье ... Это как в комнате, где две семьи живут, простынкой отгородиться. Чем не ближнее зарубежье? И не услышишь за занавеской, как ночью под ними кровать скрипит. А услышишь - так чего им скрывать-то? Нынче вся жизнь нараспашку, как в бане, только шайки приватизиро- ваны. Я одного спрашиваю: - Зачем тебе шайка, ежели ты в своей сауне только морду опо- ласкиваешь? - А я, - говорит, - теперь свободный человек, шайкособствен- ник. Я с моей шайкой собственное дело открыть желаю: в аренду ее сдавать буду. Или под залог моей собственности возьму в банке кредит и ... смоюсь. А ты говоришь, рожу ополаскиваешь! Во! Моду взяли из зарубежья этого бизнесом заниматься. Они б вместо моды сам бизнес переняли. Один, слышу, приятелю рассказы- вает, как сын у него на почве валютных торгов не то бзикнулся, не то сбизнился. Скурсился, одним словом. А подельщика его рекетиры так отбизнесили, что в больнице сестрички ему со страху уколы де- лать отказались. Дамочка у меня знакомая есть. Раньше такая идейная была. По имени, наверно, - потому как Сталина Львовна. Сын у нее родился, так она его по веленью времени Маркетингом обозвала. Вырастет па- рень. А у него уже вроде профессия в паспорт вписана: Маркетинг Васильевич Зюзюкин. Чем не карьера? Я зарубежье нынешнее у-у-у! как ненавижу. Всю душу оно во мне переворачивает. Наехало к нам оттуда Миклухо-Маклаев нас, папуа- сов учить! А у нас и культуры, и духовности на три ихних зару- бежья всегда хватало. И чего у них такого есть, чего у нас не бы- ло? Кто первым радио или в космос полетел? И еще неизвестно, у кого сначала секс появился! Его, рассказывают, ивановские ткачихи изобрели, а Органы на Запад - будто бы утечка информации - внед- рили, чтоб они разлагались там побыстрее. А от нашего от народа прятали, чтоб советский человек в оргазме достоинство свое не те- рял, чтоб любовь его к новым победам и свершеньям поднимала, зна- чит, и вела. Как сказал поэт: "Любовь не вздохи на скамейке". Наслушался я этих вздохов, когда с дружинниками в городском парке дежурил. Все прахом нынче пошло! Где она, гордость наша? Где наша неп- ререкаемость и счастье в любви? Были мы все товарищами, а стали господами. И теперь друзьяки наши новые, заграничные, под видом гуманитарной помощи баб своих - Венер доморощенных нам подсовыва- ют. Да и наших девок в Венеры сманивают. А вдуматься, так что в ней такого особенного - в Венере ихней? Из пены океанской роди- лась. Красивая, конечно. Тьфу! А чего она нам, кроме венерических болезней, красотой своей дать может? Вот Верка, что пивом торгу- ет, не хуже красавица. Та голая стоит, а Верка точно солнышко - вся в золоте светится. И тоже пенисторожденная, потому как пиво, когда его в кружку наливают, пениться любит. Верка из той пены, как Афродита из океана, встала. Пивной салон открыла, "Beer with Herring" называется. У моего сына одноклассник есть - еврейчик, по-английски, что воробей по весне, чирикает. Так он ее селедкой прозвал. Клевещет, наверное, по породе своей. Не похожа она на селедку: все, что надо, у бабы есть, и где надо прицеплено. - Я, - говорит, - на утоление мужской жажды жизнь свою похе- рила. А я на что? Мне, если вдуматься, памятник ставить надо или премию каждый день выдавать за то, что я жил. Только не подумай- те, что плохо или как-нибудь там еще неприятно жил. Это я теперь понял, что не жил я вовсе и какую жизнь у меня отобрали. А рань- ше я счастлив со всем народом нашим был. И хоть, как я понимаю теперь, ненастоящее это счастье было - ограбленное, - но ведь мое. А теперь опять построения светлого будущего человечества - цивилизованного рынка жди. У-у-у! Как я светлое это будущее ненавижу! Что прежнее, что нынешнее. Строишь его, понимаете ли, сегодня, а жить в нем будут завт- ра! А может, они тоже не жить, а строить будут? Все с ума посходили. Внучок из Академии счастливого детства (так их Детский садик теперь называется) приходит. - Дедуля, - говорит, - я скоро не твоим внуком буду, а амери- канским: меня по обмену в Америку посылают, а к тебе оттуда маль- чика или девочку привезут. Я сначала заплакал, а потом увидел, что мне все завидуют, потому что я иностранцем стал - Эмиль Сидо- рофф. Ты не обижаешься? Далась им эта Америка! Чему она научить - то может? С кого пример там брать? Кто у них главные герои? Микки Маусы, Макряки, Сталонне и прочая нелюдь? А у нас один Мальчиш Кибальчиш их всех стоит. На нем не одно поколение вплоть до генералов воспитыва- лось. Взять, к примеру, Пашу, Павла Сергеевича нашего. Его хоть мордой в лужу тычь, хоть что с ним делай, но если надо, чтоб в квартире протечек не было - ни за что не признается, что мокро. "Не течет ничего!" - и хоть кол на голове теши! Не выдаст нико- му, как Мальчиш Кибальчиш этот военную тайну. -А зачем жильцу знать, что у него унитаз прохудился? Пусть думает, что это он сам случайно набрызгал! Унитаз когда еще почи- нят, а с худым унитазом жить, как со сварливой женой - домой идти не хочется. И то сказать: обложили со всех сторон человеко-труженика. А всех больше эти, русскоязычные, виноваты. Мне так на улице один - умнейшая голова! - мужчина с портфелем объяснил. Они ничего наше- го не любят. А пуще всего стараются язык наш - основу основ - ра- зорить. Развели всяких брокеров - мать их в душу! - менталитетов, салонов там разных, дизайнеров, либералов, чтоб мы, значит, языки на них пообломали, славное прошлое наше, как клопы, перекусали. Чтоб мы несчастье свое почувствовали и неумелость. Думаете, зря в рекламе все время Водка - Распутин выступает? Неумелые - неумелые, а самогонные аппараты наши, что по телевизо- ру милиция у граждан конфискует, на ВДНХ показывать можно или вместо фольклора в институтах изучать. Мне соседка рассказывала: один к ней в поликлинику пришел импортный зубной протез чинить. Сделали. Да еще как! Жена вечером принялась ему, как водится, зу- бы в протезе пересчитывать, а там не пять - целых семь белоголо- виков стоят. А эти, значит, - "европейское качество" - только пять зубов ему сварганили. Обманывают народ. Правильно Паша говорит: - На их гайку у нас контрагайка всегда найдется. А еще моду взяли прошлое ворошить: вроде подведения итогов. Уважаемых людей теперь все, кому не лень, точно белье в тазу, по- лощут. Ни страху, ни уважения - ничего не осталось. А что - кому-нибудь от этого прошлого, от этой "исторической правды" веселее жить стало? Как-то у ларька один такой историк-правдолюбец рот открыл. А Паша ему: - В прошлом рыться - как в засоренной фановой трубе ковырять- ся: за вонь и грязь зарплату не прибавят, а счастья вонючего, чем клиент накушался, до пупка нахлебаешься, вволю. Так что кончай, мужик, трепаться: люди сюда за делом, а не за правдой твоей приш- ли! И плечиком его аккуратненько так в сторонку отодвинул. И то взять. В бане на днях. Только голову намылил - подходят двое. - Парень, - говорят, - мы с тобой где-то встречались. Ты до войны не на Пушкинской ли в восьмом доме жил? - Это где вход со двора через дворницкую? - спрашиваю. - Точно. - Нет, я до войны на Болотной жил. - Ну, извини! Уж больно похож на того рыжего, что меня из-за комнаты заложил. - А я не рыжий - я лысый, - отвечаю. И в первый раз как-то легче на душе стало, порадовался. Вов- ремя, выходит, облысел. Ведь, поди ж ты, помнит, диссидент воню- чий! Только не я его тогда в органы представил. Все на меня гре- шили, стукачом ославили. Стукачам-то настоящим что? Их до сих пор берегут. А мне не везет с этим. Не скажешь же, когда морду тебе бить придут: - Что вы, братцы, это не я! Невезучий я во всем: стучал - да! Согласен. Но кому от моего стука вред был? ... Не было от меня вреда, потому как не достучался я, братцы! У-у-! как я эту новую жизнь ненавижу! Не наша она - загранич- ная. А что обманывают, будто новое государство строим - так это факт. Где оно - ихнее новое государство? Государство о гражданах своих заботиться должно. А у нас какая забота? Даже зарплату не платят. А ведут себя будто боги какие. Указания дают: "Сами пло- дитесь и размножайтесь", мол. Или того лучше: "Обогащайтесь!" Царского министра Столыпина подняли. А как в столыпинских вагонах по России-матушке путешествовали, забыли. Обогатители ... сует- ные! Где, у кого защиты и помощи ждать? Раньше, ежели жена от му- жа обиду какую терпела или сосед в квартире баловался, в милицию, в партком, на худой конец, сбегать можно было. А теперь: дети не родятся, бляди на каждом углу с полоборота в драку заводятся, сексуальные меньшинства какие-то завеелись, водка вся отравлена - а у властей ни в одном глазу. Нету у нас теперь властей, свобод- ные мы, а раз так - все ныне дозволено! И денег нет. Правда и раньше их негусто было. А теперь и вовсе исчезли. Разве эти цвет- ные бумажки, что день ото дня все дешевеют, деньги? Отмирает наш рубль. Вот копейки уже отмерли. А раз деньги отмирают, раз власти нам и себе свободу устроили, то и государство наше отмерло. Я так понимаю. Одни выборы остались. А раз государство отмерло, то, согласно учению, у нас Коммунизм. Во! До чего большевики страну довели! Сдержали-таки слово!

Нудельману - Мазьярика

МАЗЬЯРИКА Не говори, что жизнь обман, Театр, цирк, кошмарики! Взгляни скорей, как Нудельман Читает Нине "гарики"! Как счастия полна, она На Вову смотрит ласково! И лучше нет того "кина" - Как душу прополаскивать! Как двадцать лет тому назад, Сидят они глаза в глаза, Все от любви мешается. И пусть - а это не пустяк! - Пусть многодвадцать лет спустя Так с ними продолжается! Марик и Нина, а также весь "Мазьёвник"

Стансы

СТАНСЫ I Семнадцатикопеечная монета, звякнув, упала в щель автомата, и в подставленную ладонь просыпалась куча разноцветных жетонов. Это случилось в то время, когда по радио передавали ежедневный обзор цен на обеды в кремлевской столовой, а по телевизору транслировали очередной прогноз погоды на Гавайских островах на сентябрь будущего года, а также двадцать восьмую серию рекламы известной фирмы по переработке отходов человеческого сырья в экологически чистую лапшу. Я стоял у автомата. Длинноногая девушка напротив протянула к щели ладошку, и в нее посыпались, точно разноцветные искорки, пластмассовые жетончики - ровно на семнадцать копеек. Это случилось в то суровое время, когда в Израиле у склада боеприпасов N-ской части происходила смена караула и очередной сухогруз под Либерийским флагом проходил Суэцким каналом из одного моря в другое, а Игнатий Семенов, мой сосед по лестнице, вёл к себе домой на этот раз очкастую девицу, с которой подружился час назад возле метро "Горьковская". Я смотрел на девушку, на ее длинные ноги в тёмных колготках из-под короткой юбки, и мне чудилось, что в мире наступает время всеобщего перемирия, или примирения, то есть всеобщего интереса к длинноногим девушкам в коротких юбках. Это случилось в то время, когда в Вашингтоне над Белым домом взвился российский флаг в честь приезда, а в Санкт-Петербурге, ошибочно именуемом частью его населения Ленинградом, при неверном свете вечерних фонарей на Невском проспекте некто, по имени Костя Чижиков, перепутав реальность и фантазию, принял пятьдесят грамм прямо на троллейбусной остановке, а российские войска ожидали приказа войти в непослушную Чечню. Я стоял в вестибюле метро, зажимая в руке очередную семнадцатикопеечную монету, чтобы, звякнув, она упала в щель автомата, и глядел на длинноногую девушку в короткой юбке, что стояла у автомата напротив, и, заглядевшись, не протянул ладони, и жетоны пестрым дождичком просыпались на мраморный пол и раскатились под ногами спешащих ехать горожан - моих славных сограждан. ГЛАГОЛЫ II Озверели малость. Обворовались. Обмишурились. Освободились. Один знакомый обознался и сбил на перекрестке знакомую. Так что пришлось срочно уезжать, удирать с места дорожно-транспортного происшествия, не то она могла узнать его и опозорить в глазах друзей, знакомых и родственников. К счастью, спасти пострадавшую не удалось. III Вероятно, на днях я рехнусь, Полагают, что завтра... Ну, и пусть! IV Вот не пишется - хоть ты тресни! Ритмы вялы и рифмы глухи, Всё позывы к песням, а песни точно сплетни, не песни - слухи. Не читается. Не смеётся. Не поётся. Не пьётся даже!

И вся-то наша жизнь есть борьба!

Надоело! Все расползается, словно схвачено было на живую нитку. Гнилую к тому же. И даже ирония - привычное мое убежище - уже не защищает. Чего здесь тогда было больше? Честного, чистого, идеального... нет! идейного - как учили в школе - отношения ко всему окружающему? Каждодневного ожидания грядущего счастья, которое вот-вот, уже близко, слышите: крадется на цыпочках?.. Двоедушия? Двоемыслия? Всего понемногу. И на них-то замешана была та ясность, которая во всем порождала привычную простоту: дважды два - четыре; Онегин и Печорин - типичные представители образа “лишнего” человека; еще в лицее вокруг Пушкина сформировался кружок молодых людей - будущих декабристов (Пущин, Кюхельбекер), жаждущих освободить свою родину от врагов; за то, что Пушкин не слушался родителей, его сослали в Лицей; Раскольников задумал вступить в борьбу с Петербургом Достоевского, для чего на пробу убил старушку - процентщицу ... Вначале эта ненавязчивая простота и ясность могли рассмешить, потом - опечалить, даже довести до точки кипения, особенно если смотреть в ясные, не понимающие, чего я так бешусь, очи своих настоящих или предполагаемых учеников. А ведь, действительно, чего я так бешусь? Здесь все правда, хотя и перемешались подлинные литературные факты с вымыслом. Кстати, читатели, надеюсь, понятно, что для моих “цитат” я с умыслом выбирал работы далеко не лучших представителей школьного племени и даже несколько сгустил краски? Более того, хочу предупредить, я что не собираюсь и не собирался ругать то, как преподают литературу в школе? Замечу в скобках, что сегодня ее стали преподавать значительно лучше, но ... Смотрю в ясные глаза учеников и вдруг понимаю: они ни в чем не виноваты, их так научили, точнее, выдрессировали давным - давно, как до этого выдрессировали их учителей, и сколько бы с тех пор ни сменилось поколений, как бы ни углубились их познания - сущность останется прежней, и подход к литературе прежним, я бы даже сказал, прагматическим. То есть для ученика - избавиться от очередного экзамена, а для преподавателя - воспитать идеологически выдержанного гражданина. А причем здесь литература ХIX века? А почему это ни при чем? Разве не “учил” Добролюбов Тургенева тому, как ему писать и понимать собственные романы, не рассматривал Писарев с точки зрения его сегодняшнего “нигилизма” пушкинского “Евгения Онегина”?.. Правда, отмечу: в отличие от дней сегодняшних, их мнение не имело организационных последствий. Однако не декабристы ли , рассматривая в уставе “Союза благоденствия” литературу как важную отрасль своей деятельности по воспитанию в юношах любви ко всему героическому и прекрасному, одарили нас пониманием литературы как важнейшего участника современной идеологической (только ли идеологической?), и не один ли отсюда шаг до борьбы за всеобщее счастье народов - коммунистическое будущее? И потому, вероятно, никто из нас не удивлялся и в массе своей не возмущался, а принимал как должное, когда с высокой трибуны очередного партийного форума, в определенном месте отчетного доклада (я проверял: в разных по времени докладах, в газетах разных лет место на газетном листе почти совпадает!) подводился итог деятельности работников культуры (в том числе литературы) за отчетный период, давались недвусмысленные оценки лостигнутому, в том числе отмечались недостатки ( недоработки) и ставились конкретные задачи на будущее, которые в обязательном порядке (подобно тому, как обязательно было выполнение государственного плана в нашем плановом хозяйстве) исполнялись этими деятелями, в том числе писателями, которых витиевато прозвали “инженерами человеческих душ”. Кстати, любопытно вспомнить, как однажды мой приятель - достаточно известный в городе и очень неплохой прозаик - нанял домработницу, которая в скором времени обокрала его, оставив записку, в коей съязвила: “...Как же вы, инженер человеческих душ, не отличили честную женщину от заурядной воровки?..” Но ведь русские классики отнюдь не были “инженерами”? Какая разница, если литература привносится в сознание уже многих поколений в качестве своеобразного идеологического подспорья - для конструирования по утвержденному плану образа идеального человека, то есть положительного героя? Классики что, разве не реалистические писатели - предшественники сегодняшних гениев? Вероятно, поэтому тоже вырвавшиеся на свободу новые нынешние издатели в массе своей печатают фантастику в огромных количествах, эротику как символ нашей наступившей свободы, детективы и тому подобное “легкое чтение.” - Тут за день так накрутишься, что только за книгой и отдохнешь, ни о чем думать не хочется, - услышал я от одного начинающего бизнесмена. - Что ты дурью маешься? Кто нынче читает серьезные толстые журналы, к тому же без картинок? На Западе уже давно это не принято, - заявил мне как-то однажды некто - в прошлом деятель, как тогда говорили, культурного фронта, ныне деловой человек, когда я попытался разжиться у него небольшой суммой на издание собственного журнала. Не “новый русский” - свой брат “шестидесятник”, из такой дорогой сердцу, такой полной романтических ожиданий и прочих волнений юности. - Не дергайся, береги здоровье. Наваждение какое-то! Не сегодняшнего дня достижение, не сегодняшней нашей “демократии”: она-то ещё ничего достигнуть не успела, кроме разве что свободы в нарушение всех правил физики сидеть на двух стульях, или, кто попроще, - на ступеньках эскалатора в метро и гонять во всю мощь ночью на мотоцикле. Из прошлого времени тянется, из убеждения, что порядочный химик в сорок раз нужнее Рафаэля, или, что природа - не храм, а мастерская, и человек в ней работник, из фразы, с которой начинается рассказ о большой подлинной любви: “Какое роскошное тело, прямо хоть сейчас в анатомический театр.” И, наверное, дальше всего ниточка этого “тумана-наваждения” тянется из той культурной революции конца 1910 - начала 1920-х гг., которую проводили люди, утверждавшие, что, хоть мы и не отказываемся от некоторых, самых лучших и важных культурных достижений прошлого, - и в том - то и заключена преемственность новой социалистической, пролетарской культуры культуре дореволюционной, - но сама по себе она чужда нуждам и чаяниям рабочего класса и есть продукт дворянской буржуазии, правящего эксплуататорского класса. Из всей русской культуры, из всей национальной литературы пуще всего ценили они произведения обличительные, изобличавшие прежний эксплуататорский строй, что явно свидетельствовало о необходимости усиления классовой борьбы. Например, из всего Тургенева, из всех его романов выделявшие им слабейшие “Дым” и “Новь”, из богатства русской поэзии середины ХIХ века предпочитавшие только Некрасова. Замечательного, кстати сказать, поэта, одного из любимейших моих поэтов - но ведь не единственного! И любимого мною совсем не за то, что описал жизнь угнетенного народа, а за то, как описал и о чем многом в жизни заставил задуматься. В Толстом видели они прежде всего “зеркало русской революции” и ... Нет - нет! Статьи Ленина точно отвечают поставленной им задаче и этим по-своему интересны, но ведь нельзя же вынимать их из контекста эпохи и распространять на все произведения великого русского (всемирного) писателя как истину в последней инстанции, забывая, что статьи эти - партийная публицистика со своими задачами и целями, зачастую далекими от проблем эстетических. Забавно подумать, как это в своей борьбе за чистоту писательских рядов не разглядели они в страшном прозрении Блока о России, поэме “Двенадцать”, трагического, апокалиптического начала, приняв ее (вероятно, вследствие эстетической слепоты?) за апофеоз Октябрьской революции. А может, не захотели? Не выгодно было что ли? Получается парадоксальная ситуация: при сохранении основных ценностей культуры (и литературы, в частности), при неоднократно декларируемой поддержке и защите культурных ценностей (вспомните: ни один фильм, например, не обходился без того, чтобы его главный герой не любил или не слушал с восхищением симфоническую музыку или чтобы он не читал лучшие произведения русских классиков и т.п.) мы сегодня, когда сняты все препоны, оказались в духовном вакууме. И дело даже не в том, что значительная часть нашей литературы была отброшена, оболгана, запрещена, не рекомендовалась к чтению - оставшейся части с лихвой бы хватило, - а том, как распорядились мы ей, и в этом как, на мой взгляд, - одно из оснований наших сегодняшних бедствий и зол. Наверное, я сам себя загоняю в угол, возвращаясь к заметкам о школьной литературе. Не от плохового же преподавания ее в средней школе мы сегодня “озверели”?! Еще в благословенные семидесятые можно было удивляться тому, что не “звереем” мы от нашей счастливой действительности с ее вечными нехватками, очередями и победными рапортами, ее редкими убогими празднествами, что не чувствуем себя униженными и оскорбленными, а, напротив, мним себя творцами нового мира, в котором кто был ничем всем становится.

Лаборатория творчества

(В.Э. Вацуро "Записки комментатора". СПб., 1994) Читателям, интересующимся творчеством Пушкина и литературой его эпохи, а также исследователям-профессионалам повезло. Из- вестный пушкинист, знаток русской литературы первой трети XIX в. В.Э. Вацуро собрал множество своих разбросанных по разным изда- ниям заметок о Пушкине и его современниках под обложкой книги, которую он очень точно и емко назвал "Записки комментатора". Положа руку на сердце спросим себя: "Часто ли, читая Пушкина или любого другого "классика", обращаем мы внимание на коммента- рий к тексту?" Скорее всего в случае, если встретили непонятное слово, незнакомую фамилию в посвящении ... То есть крайне редко. В нас живет убеждение, что уж в чем в чем, а в классическом тексте мы сумеем разобраться без посредников и понять, о чем там идет речь, без чьей-либо указки. А все эти литературоведы, кри- тики только мешают нашему чтению. Пусть читают сами себя, а мы обойдемся. Как и в медицине, в литературе разбираются все. "Художественный текст любой эпохи, - справедливо утверждает Вацуро, - особый мир, живущий по своим законам, которые с тече- нием времени сменяются другими и становятся "непонятными". И, развивая эту мысль, указывает, что примечания - не объяснение незнакомых слов, но "попытка восстановить по крупицам духовный мир прошлого, запечатленный в литературе, его отношения и связи, союзы и полемики, судьбы человеческие и судьбы идей." И удивительное дело. Из рассказов о вроде бы "литературных мелочах" в книге Вацуро возникают важные темы, выходящие далеко за рамки анализируемого текста. Так, например, обмен посланиями с ныне забытым поэтом Филимоновым выводит нас на принципиальные вопросы мировоззрения Пушкина и связан ("генеральная репетиция", по словам Вацуры) с програмным для поэта посланием к Катенину. Или реплика о Бомарше в "Моцарте и Сальери": "... откупори шам- панского бутылку Иль перечти "Женитьбу Фигаро", - оказывается, - парафраза из "Сдержанного письма о провале и критике "Севильско- го цирюльника" Бомарше. Более того, само упоминание Бомарше в тексте пушкинской трагедии наполнено глубочайшим смыслом и имеет определенные источники в европейской трактовке жизни и творчест- ва великого французского комедиографа, воспринятые и пере- осмысленные Пушкиным. Чтение книги Вацуры - непростая работа, требующая внимания и сосредоточенности. Поражает прежде всего глубина и обширность его "комментариев". Отталкиваясь от хорошо известного, зачастую давно уже откомментированного другими авторами, он вводит в обо- рот новые, дотоле не замеченные источники того или иного образа, слова, стихотворения. При этом сам по себе комментарий Вацуры может быть обширным, широкомасштабным, затрагивать основополага- ющие положения творчества Пушкина, Дельвига, Гоголя ... или ли- тературы эпохи, а может относиться к совсем уже мелким эпизодам. Таким, как, например, эпитет "могильный" к голосу Вольтера" из послания "К вельможе", который отнюдь не метафора, как восприня- ли его Вяземский, Воейков и многие другие современники, критико- вавшие Пушкина за неуместность в его послании подобной метафоры, а восходит к мемуарному источнику - воспоминаниям г-жи де Жан- лис. С другой стороны, в главе "Великий меланхолик" попытка об- наружить, кого имел в виду Пушкин в последней части "Путешествия из Москвы в Петербург" ("Москва"), говоря о своем приятеле, "ве- ликом меланхолике", произведшем "любопытное" сравнение обеих столиц, становится поводом для серьезного и чрезвычайно инте- ресного разговора о Гоголе, его творческих отношениях с Пушкиным и особенностях литературной позиции. При этом разговор идет в конкретике анализа пушкинских и гоголевских текстов, биографий и определенных, характерных для литературы их времени поэтических приемов. Таким образом, и пушкинский текст, и творческие искания Гоголя оказываются погруженными в современный им литературный контекст, что позволяет исследователю существенно уточнить ("от- комментировать") их творческие позиции. Для "комментаторской" работы В.Э. Вацуро характерна глубина и точность анализа, основанного в первую очередь на широчайшей эрудиции исследователя, разносторонность и многообразие методо- логических приемов и - главное - бережное отношение к тексту, к авторскому слову. Композиционно книга "Записки комментатора" выстроена очень точно. Перед нами не случайный набор фактов и сведений разного рода, опубликованных в разные годы и ныне собранных под одной обложкой, но именно книга, имеющая единый план, тему, логику раскрытия мысли. Главный герой ее - Пушкин. Он помещен в среду друзей-литера- торов и существует в некоем культурном ареале своего времени.По- этому для понимания пушкинского творчества не менее, чем анализ его текстов и фактов биографии, важны заметки о Карамзине, Дель- виге, Денисе Давыдове ... Три части книги: "Пушкин", "Пушкинская пора" и "Лермонтов и Гоголь" - позволяют, с одной стороны, увидеть динамику литера- турного процесса, с другой - как бы помещают нас внутрь самого этого процесса и дают возможность за разного рода литературными и бытовыми "мелочами" рассмотреть рождение авторской мысли. И в этой связи важно отметить, что в исследованиях Вацуры большое место занимают обращения к Пушкину-лицеисту. Речь идет не только о заметках посвященных лицейским стихам Пушкина и его товарищей ("Кто был пушкинский "друг-стихотворец"?", "Князь, на- персник муз" в пушкинском "Городке" и т.п.), но и о произведени- ях зрелого поэта. И это не случайно. Одной из важнейших проблем книги становится вопрос к а к, из ч е г о рождается поэтический образ, какие реалии жизни могли повлиять на творческую мысль писателя, тот, по словам А.А. Ахма- товой, "сор", из которого "растут стихи". То есть, исследователь все время пытается проникнуть вместе со своим читателем в твор- ческую лабораторию Пушкина и писателей - его современников, в творческую лабораторию пушкинского времени.

"Жил, как воевал: от смерти не бегал" (Книга Живых, 1995г.)

Мой отец не любил рассказывать о войне. Вот про коня своего Ковшика вспоминал охотно. Маленькому, мне казалось, что Ковшик чуть ли не умел летать, и я был почему-то уверен, что папа катал на нем маму, когда приезжал к ней в Тобольск, в эвакуацию. Мама жила там с сестрой и бабушкой, работала в какой-то конторе в бухгалтерии. Однажды прибегает к ней на службу Женя, моя двоюродная сестра, кричит: «Тетя Оля! Бегите скорее домой, к вам дядя Гриша приехал!» Мама в чем была, только платок накинула, бросилась домой. А бежать ей надо было в гору. На дворе зима, холод, бежать скользко, а папа навстречу — красивый, в форме с офицерскими погонами. Было это в 1943 году. Выпала среди горя счастливая минута. Еще папа рассказывал, что был у него визави один немецкий комбат, с которым они друг против друга долго стояли. Оба они воевали крепко, но однажды договорились помыть своих завшивевших в окопах солдат. Папе круто влетело за ту баню, но он был доволен, что солдат помыл. Из чего складывается война? Я не был на ней, я родился после — по эту сторону жизни. Но она жила и живет во мне. Тем, как иногда кричал папа по ночам — это ему война снилась, и он снова шел в атаку или отбивался от немцев. Раз, когда я стал будить его, то еле успел увернуться от тяжелого папиного кулака — ему показалось, что враг прыгнул к нему в окоп... Я помню ее по сохранившимся орденам отца. Их было много, папа показывал мне орденские книжки, самих же орденов было гораздо меньше. Раненный, добираясь домой из Германии, он выменял их на спирт и на еду: иначе б не доехал, не дошел на своих костылях. Сохранившиеся я как-то нашел в дровяном сарае. Может быть, какие-то из этих красивых железок я, маленький, затерял или изломал. Помню, многие годы спустя, его вызывали в военкомат получить орден, кажется, за Бобруйскую операцию. «Награда нашла героя». Он не поехал: — Ну их! Я болен, надо еще рубь сорок за бляху платить. Жалко. Я кровь проливал не за рубь сорок... Чушь! Фантастика! Воспитанный в духе советского фетишизма, я не мог его понять, злился. Ведь так хотелось, чтоб у папы на пиджак, и так достаточно тяжелый, еще добавилось. А он уже не мог перешагнуть какой-то важный, только им видимый рубеж, за которым была фальшь, показуха, не истинная благодарность родины к сыну, а мишура, игра в побрякушки (мы все с отвращением вспоминаем эти игры), любовь напоказ. Когда уже в наши дни явились на свет материалы о незахороненных до сих пор солдатах, папа ужасно переживал, не хотел верить, что такое может быть. Тогда-то я и понял его, понял, почему он «пожадничал» и не поехал получать заслуженную боевую награду. Кстати, любопытно, что из всех своих многочисленных орденов и медалей папа пуще всего ценил солдатскую медаль «За отвагу», полученную им в сорок первом году под Москвой. Я был мальчишкой. Я играл в войну, совершал боевые подвиги, преклонялся перед героями тех великих баталий: Алексеем Маресьевым, Зоей Космодемьянской, Александром Матросовым, молодогвардейцами... И сейчас преклоняюсь, какие бы уточнения не вносила в образы этих людей современная историческая наука. И, конечно же, мой папа для меня стоял рядом с ними. До сих пор перед глазами год 52-53-й. Папа приходит с работы. Тяжело стаскивает с ноги разбухший валенок, носки, поставив ногу на стул, засучивает брюки, кальсоны. Перед глазами красное месиво. Папа, морщась, ковыряется в нем руками, что-то кричит маме — наверное, поторапливает, чтоб несла воду — достает маленький, крошечку, блестящий кусочек. Это через годы после войны у него из ноги идут осколки. Икра правой ноги у него всю жизнь напоминала перекрученный, оплавленный взрывом кусок металла. Смотреть фильмы про войну, читать о ней книги папа не любил. И не потому только, что их художественная правда зачастую отличалась от его жизни на войне. Но и потому, что они тревожили его. Он переживал, не спал после них ночами. Война, казалось, и через десятилетия не отпускала его, приходила какими-то неясными страхами, ночной бессонницей. В такие минуты у него прорывались отдельные рассказы-воспоминания. Однажды он, увидев по телевизору очередной победоносный залп «катюш», припомнил, как его артиллерийский взвод накрыли свои «катюши», как летели в воздух руки, ноги, обломки берез, орудийных стволов, как вжимались они в землю и мало кто нашел спасение. Удивительно, в этом рассказе звучали горделивые нотки за мощь советского оружия, страшную силу смерти, что несли врагу гвардейские минометы. Или другой рассказ — о битве под Москвой. Перескажу так, как запомнился он мне, десятилетнему мальчишке, не ручаясь за историческую точность. После ранения отец попал в тот самый сибирский корпус, что в срочном порядке был сформирован и послан на зищиту Москвы. Корпус инспектировал Клим Ворошилов. (Почему-то мне казалось, что он гарцевал на знаменитом папином Ковшике.) Корпус был плохо подготовлен, сформирован наспех, и «первый красный офицер», не сходя с коня, как рассказывал папа, покарал командира и начальника штаба. Он предсказал, что корпус разобьют через два часа боя. Разгневанный маршал ошибся: они продержались дольше. А еще вспоминал папа, как там же, под Москвой, вооруженный до зубов: пистолет, гранаты у пояса, трофейный шмайссер — стоял он в охранении, а мимо длинной вереницей тянулись старики-ополченцы, солдаты гражданской войны, старые партийцы, уцелевшие от сталинских чисток. Плохо обмундированные, вооруженные одной трехлинейкой на троих, шли они к фронту. — Как же вы воевать собираетесь? Вас же перебьют! — Ничего. Его убьют — я возьму винтовку, за меня вот он. И пронзительная, до краев стыдная фраза: — Мы Россию завоевали, а вы ее просераете! Видно, уж придется помочь вам, молодым. Там, под Москвой, в декабре 1941 года вступил отец в партию. Для него, как и для многих его товарищей, она не была той страшной, по своей кровавой сути преступной организацией, о которой мы узнали через десятилетия; их воодушевлял тот же порыв, каким дышит известное межировское стихотворение «Коммунисты, вперед!». Что ж, порою «тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». В декабре сорок первого на передовой отец понимал, что еврей-коммунист — двойная мишень для врага, но поступить иначе он не мог. И как множество рядовых партийцев, он кровью платил за стремление быть впереди. Там во время боя пришлось ему отступать и оставить на высотке, на поле боя, два орудия, не успев даже вывести их из строя. За это его чуть не расстреляли, и только чудо спасло отца: расстрел заменили штрафбатом. Там, под Москвой, получил он медаль «За отвагу» и осколок под сердце. След его под левым соском остался на всю жизнь. Так его и похоронили в 1990 году с этим куском металла в груди. А может быть, рану под сердце он получил позже: под Сталинградом, под Курском, под Берлином? А под Москвой была другая — в живот? Я в детстве знал: когда мы с папой балуемся, живот трогать нельзя. Был он человеком очень здоровым, огромной физической силы (говорил, что молодым коня поднимал, а я помню, как в 50 лет, строя дачу, один мог взгромоздить на место здоровенное бревно). Человек он был жесткий, волевой, властный. И, конечно, среди его солдат могли найтись им обиженные. Но он гордился тем, что он, командир, еврей, не получил пулю в спину. Такое бывало на войне. Гордился, что как бы ни складывались обстоятельства, ни разу не оставили солдаты его раненым на поле боя, не слышал от них «жида». Наверное, потому еще, что в их штурмовых частях («Несколько часов боя — несколько недель в госпитале», — говаривал отец) могли воевать только люди, доподлинно знавшие, кто есть кто, и уже не раз видевшие в лицо настоящего врага. Смотрю на фотографию. Худой, бородатый (отец на моей памяти бороду не носил, и в детстве я не узнавал его на той фотографии), с глубоко запавшими глазами, в госпитальной пижаме. На обороте полустершаяся карандашная надпись: «Олюшка! Смотри, во что превратили меня проклятые фашисты. Но я буду бить их насмерть и мстить, мстить! Целую, Гриша». У отца было два брата. Он, младший, ушел на войну. Средний отправлен был за Урал поднимать там новый завод. Старший остался работать в осажденном Ленинграде. Здесь он и погиб во время бомбежки, эвакуируя рабочих из цеха. Рассказывали, что взрывной волной сорвало с места напильник, и он убил моего дядю Фиму. В блокаду от голода умерли их родители, сначала мой дедушка, а потом и бабушка, не пожелавшая, как гласит семейная легенда, остаться одна. В эвакуации от воспаления легких умер четырехлетний сын — мой старший брат Юра. Так что поводов для мести было больше чем достаточно. Я уж не говорю о той его родне из Белоруссии, которая осталась под немцем. Вероятно, нечто подобное может сказать о своих семьях множество моих сверстников. Так вот жили наши отцы — от судьбы не бегали, под смертью ходили. Да и как от судьбы убежишь? Однажды сбежал. Так случилось, что во время боя отец был контужен и оказался у немцев. — И тебя не убили? Ты же еврей? — с замирающим сердцем спрашивал я. — Не успели. Я был офицер, мы давно стояли друг против друга, и им, естественно, хотелось допросить меня. У меня времени было около суток. Терять было нечего: и так убьют, да сперва еще мучить будут. Он ушел в одних кальсонах через выгребную яму клозета, оставив торчать в ней головой вниз немца-конвоира. По счастью, в передовых частях полицейские функции исполнялись, видимо, плохо. Дома отца три месяца проверяли. Не продал ли этот еврей-офицер свою родину фашистам за те несколько часов, что был в плену? Уж больно неправдоподобно все выглядело: контузия, то, что сразу не пристрелили, побег. Разумеется, проверять было нужно. Только мне, человеку сугубо штатскому, непонятно: что, кроме пули, могли предложить еврею-предателю фашисты. Ну да ладно! Свою «вину» он искупил кровью на передовой. Пишу не затем, чтобы утвердить среди героев имя своего отца. Папа, бесспорно, был тщеславен. Но гордился не военными заслугами. Он мне показывал в Ленинграде дома, гордо заявляя: «Я их строил». Радовался, когда на лад шло дело в цехе, которым он руководил. Всю жизнь он работал в промышленности на малых и больших заводах нашего города. Начальник участка, начальник цеха, главный механик. Вероятно, был человек для начальства не самый удобный, неуживчивый, но дело свое знал досконально. Он и на станке любом работал по высшему разряду, и командовать умел, и учеников после себя оставил. Его на ленинградских заводах многие помнят. Папа все делал честно и хорошо, как и воевал. Он, говоря словами А. Т. Твардовского, «честно тянул свой воз». Я прочитал эти несколько страничек своим сыновьям. — Напиши еще, что дедушка был очень добрый, — попросили они. У папы был трудный характер. Он умел требовать с других, но и себе пощады не давал. Он умел быть жестоким, но умел любить, жить для других — для дела, для нас, его детей и внуков, для победы над врагом. Всегда умел приворожить детей. Видно, это уменье — его доброту — и чувствовали все, кто сталкивался в жизни с моим отцом.

Из воспоминаний Евгения Белодубровского "Сайгон. Рассказы участника."

"...Вхожу. Вокруг пустовато, в нижнем кофейном зальчике два-три человека, похоже, случайные, в самом конце кафе у прилавка, где всякая прочая еда, две-три женщины в чём-то железнодорожном. Попросил сварить двойной за 14. Вспомнил, что надо позвонить. Аппарат на стенке у входа свободен. Снимаю трубку, набираю номер. И вот беда: одна двушка «проглочена», вторая, третья, больше нет. Стукнул кулаком. Ничего. Вдруг подходит ко мне незнакомый мужчина, и правда, похожий на Кюхлю. Не совсем обычный – инвалид: руки как два крыла, в одной – незажжённая сигарета. Улыбнулся широко и сказал: «Да, господи мой Боже, как всё просто в этой жизни» (уже скоро, когда мы подружились, я узнал, что это была такая у него присказка на все случаи жизни), сильно дёрнул трубку вниз и все мои монетки вернулись. Это был Марк Мазья! Поэт и филолог-классик. Мы быстро сошлись (на всю жизнь), вышли на улицу и закурили. Кофе взяли с собой, это было необычно, и мне страшно понравилось. Марик сказал, что этот телефон «с характером», что он ему сто лет знаком и что, если надо срочно позвонить, то он тут близко живёт, на Колокольной, можно зайти, а потом вернуться и продолжить... Всё равно, сказал он, лучше всех делает кофе только Стелла, а она сегодня работает только с двух часов. И ещё он сказал, что он поэт, но сейчас пишет другое. Учится на филфаке и даёт уроки по русскому языку и литературе отстающим школьникам на дому; я был удивлён: вот человек нормально называет себя без стеснения «поэтом», говорит, что «пишет», и так далее. Марк познакомил меня со своими друзьями а я – со своими. И до сей поры – вертится в памяти."

Из воспоминаний Елены Игнатовой "Обернувшись"

"В клубе я подружилась с Татьяной Царьковой и Марком Мазья, и эта дружба сохранилась на много лет. Таня была одним из самых ярких поэтов «Дерзания», она немного моложе меня, но я безоговорочно признавала ее главенство, а с Марком было просто говорить обо всем, что тогда волновало: о стихах, о настоящих или вымышленных обидах и сложных отношениях в клубе. Выслушивая мои филиппики, он говорил с добродушной усмешкой: «Да ладно, относись к этому легче». Марк с рождения был калекой, врачи предрекли ему скорую смерть, и он жил под этим знаком, радуясь каждому дню, как празднику. Он был добрым, искренним, мужественным, и в стихах его не было горечи. Судьба вознаградила моего друга: он, всегда влюблявшийся в красивых девушек, женился на красавице Нине и успел воспитать двух сыновей."

Композитор Тимур Коган на стихи Марка Мазья - "Дождь". Исполняет Нина Мещанинова.

Вечер памяти Марка Мазья. Санкт-Петербург. 16 января 1997г. Часть 1.

Вечер памяти Марка Мазья. Санкт-Петербург. 16 января 1997г. Часть 2.